Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Дворец, с его покрытой ржавчиной оградой, каменной резьбой, источенной дождями, тяжелым претенциозным гербом, затянутыми паутиной окнами, разрушенной кровлей словно был оставлен умирать медленной смертью в этом зеленом уединении; он словно покончил счеты с жизнью с тех пор, как из нее исчезло изящество треуголок и шпаг, а пышные дамские кринолины перестали касаться этой травы… Кружес описывал Аленкару, какой вид был у Эузебиозиньо, когда тот с чашкой кофе отправился просить прощения у Кончи; поэт в своей широкополой панаме, слушая его, поминутно нагибался, чтобы сорвать очередной цветок.

Пройдя сквозь арку, они увидели Карлоса: он сидел на одной из каменных скамеек и курил, погруженный в свои мысли. Замшелые стены дворца отбрасывали на эту часть террасы глубокую тень; из долины тянуло свежестью и прохладой; где-то внизу слышалось жалобное журчание родника. Аленкар, присев рядом с Карлосом, с отвращением заговорил о поведении Эузебиозиньо. Что за гнусность — притащить этих девок в Синтру! Ни в Синтру, ни в какое другое место… Но уж в Синтру — ни в коем случае! Сам Аленкар, да и все другие, всегда питали благоговение к этим деревьям и их торжественной сени…

— И еще этот Палма, — продолжал поэт, — этот негодяй! Я его знаю, он издает одну жалкую газетенку, и я однажды надавал ему пощечин посреди Розмариновой улицы. Любопытная была история… Я тебе расскажу, Карлос… Он — каналья, каких мало! Я бы ему припомнил кое-что!.. Отвратительный волдырь! Тухлая колбаса!

И Аленкар вскочил, нервно теребя усы, возбужденный воспоминаниями о старой распре; он осыпал Палму грубой бранью: подобные припадки необузданной ярости были несчастьем его неуравновешенной натуры.

Кружес во время этой сцены стоял, опершись на парапет, и не сводил взора с раскинувшейся внизу равнины, заботливо вспаханной и разделенной на светло-зеленые и темно-зеленые квадраты, что делало ее похожей на лоскутную скатерть, которой был накрыт стол в его комнате. Белые ленты дорог, извиваясь, пересекали равнину; тут и там, окруженные купами деревьев, белели фермы; и повсюду на этой богатой водными источниками земле цепочки небольших вязов указывали на прохладный, бегущий в траве ручей, где играли солнечные блики. Вдали море простиралось до самого горизонта, окутанного легкой дымкой синеватого тумана; выпуклая, отливающая лазурью морская гладь сверкала подобно дорогой эмали, а над ней застыл клочок облака, словно забытый там и дремлющий на ярком солнце.

— Меня просто стошнило! — продолжал кричать Аленкар, завершая все с тем же пылом историю своей ссоры с Палмой. — Честное слово, меня просто стошнило! Я бросил ему трость под ноги и, скрестив руки на груди, воскликнул: «Вот тебе моя трость, подлец, я расправлюсь с тобой голыми руками!»

— Черт побери, не забыть бы мне про сладкие пирожки! — проворчал про себя Кружес, отрываясь от парапета.

Карлос тоже встал и посмотрел на часы. Но Кружес, прежде чем покинуть дворец Семи Вздохов, пожелал осмотреть еще одну террасу — боковую, и, едва поднявшись на две древние каменные ступени, издал радостный возглас:

— А что я вам говорил! Вот он! А вы говорили, что его здесь нет!

Карлос и Аленкар поднялись вслед за ним, и Кружес, торжествуя, показал им на отполированный временем каменный хаос, сохранивший очарование декораций, созданных поэтическим воображением прошлого, дабы придать этому месту прелесть дикой природы. Ну разве он не говорил? Он ведь говорил, что во дворце Семи Вздохов есть каменный хаос!

— Выходит, я все прекрасно помнил! Утес Печали, разве не так это называется, Аленкар?

Но поэт не отвечал. Скрестив руки на груди, он стоял перед нагромождением камней, печально улыбаясь; стоял не шевелясь, в своем мрачном черном одеянии и плотно надвинутой панаме и обводил все вокруг долгим и унылым взором.

Потом в тишине раздался его скорбный и жалобный голос:

— Помните ли вы, мальчики, в «Цветах и муках» одно из моих лучших стихотворений, написанных в свободной форме, — оно называется «Шестое августа»? Верно, не помните… Я вам прочту его, мальчики!

Поэт вытащил из кармана белый платок, и с поднятым вверх платком, притянув к себе Карлоса и сделав Кружесу знак подойти поближе, он, понизив голос, словно желая поведать священную тайну, продекламировал с еле сдерживаемым пылом, растягивая слоги и дрожа нервической дрожью:

Ты пришла. Прильни к моей груди.Посмотри, как ночь кругом темна!Ложа мягкого ты здесь не жди,Кружевом застеленной постели, —Здесь лишь твердая скала одна…Но вдали гитары зазвенели,И поют, поют они, ликуя,Оттого, что ты ко мне пришла!И смягчилась твердая скалаЖаром трепетного поцелуя!

На мгновенье он впился взором в белые камни под палящим солнцем и прошептал, обратив скорбный жест в их сторону:

— Это было здесь.

И начал спускаться с террасы, плотнее надвинув широкополую панаму и все еще держа платок в руке. Кружес, взволнованный всеми этими романтическими причудами, тоже воззрился на каменный хаос, словно на историческую достопримечательность. Карлос улыбался. Когда они, покинув террасу, подошли к воротам, они увидели Аленкара, который сидел на скамейке и завязывал тесемки у кальсон.

Он тут же поднялся им навстречу; его романтическое волнение уже улеглось, и, обнажив в дружеской улыбке гнилые зубы, он обратился к Кружесу, показывая на арку ворот:

— А теперь, Кружес, сынок, взгляни-ка сюда: что за прекрасная картина!

Маэстро замер, потрясенный. В проеме арки, словно в тяжелой каменной раме, догорало сияние дня; и чудесная, почти фантастическая картина, воскрешавшая легенды рыцарских времен, представилась их глазам. На переднем плане пустынное пространство, поросшее травой с желтыми точками златоцветов; его окаймляли старые деревья с обвитыми плющом стволами — они вытянулись в ряд вдоль ограды, образуя плотную стену из пронизанной солнечными лучами листвы; а над густолиственной величавой стеной, в апогее дневного сияния, круто вздымалась, горделиво отпечатываясь четким силуэтом на фоне ярко-синего неба живописная горная вершина, вся темно-фиолетовая и увенчанная замком Скалы, столь романтичным и одиноким в поднебесной высоте; у подножия замка раскинулся сумрачный парк, в синеве терялась стройная башня, и купола сверкали на солнце, словно чистое золото.

Кружес нашел, что эта картина достойна кисти Гюстава Доре. Аленкар разразился восторгами по поводу богатой фантазии арабов. А Карлос нетерпеливо торопил их, желая поскорее вернуться.

Однако маэстро, восхищенный увиденным, загорелся желанием подняться к замку Скалы. Аленкар с удовольствием вызвался его сопровождать. Замок для него тоже колыбель воспоминаний… Колыбель? Вернее сказать — кладбище… Карлос в нерешительности подошел к ограде. А может быть, «она» там, в замке Скалы? И смотрит вниз, на дорогу, стараясь угадать по поднятой пыли или движению листьев, куда он направит свои шаги?.. Вдруг его осенило.

— Сначала мы вернемся к Лоренс. А потом, если захотим подняться к замку, наймем погонщиков с ослами.

И, не слушая Аленкара, который говорил что-то о Коларесе и о том, что он намеревался навестить своего друга Карвальозу, Карлос быстро зашагал к отелю, пока поэт снова принялся завязывать тесемки кальсон, а маэстро в идиллическом рвении украшал шляпу листьями плюща.

Возле отеля оба погонщика, так и не соблазнившие англичан прогулкой, лениво курили на солнцепеке.

— Скажите, — обратился к ним Карлос, — семейство, которое здесь остановилось, они что, отправились к замку Скалы?

Один из погонщиков, сделав вид, будто что-то припоминает, ответил, стягивая с головы берет:

— Да, сеньор, они не так давно туда поехали, но для вас тоже найдется ослик, мой господин!

Но другой, как видно почестнее, возразил. Нет, сеньор, к замку поехали господа из отеля Нунеса…

— А то семейство, про кого сеньор спрашивал, они спустились вниз, к другому дворцу…

— И высокая сеньора?

— Да, господин.

— И с ней сеньор с черной бородой?

— Да, господин.

— И собачка?

— Да, господин.

— Ты знаешь сеньора Дамазо Салседе?

— Нет, господин… Это который делает портреты?

— Нет, он не делает портретов… Возьми-ка.

Карлос дал погонщику пять тостанов, вернулся к Аленкару и Кружесу и сказал, что сегодня уже поздно подниматься к замку.

— Что ты должен посмотреть, Кружес, так это Королевский дворец. Он весьма причудлив и оригинален! Не правда ли, Аленкар?

— Я вам скажу, мальчики, — начал автор «Элвиры», — что с исторической точки зрения…

— А я хочу сладких пирожков, — пробормотал Кружес.

— Ну конечно! — отозвался Карлос. — Будут и пирожки; но не следует терять времени; в путь!