Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
—Да бес с ним, с бельем! — отмахивался он.— Подождем еще часок.
Час за часом просидели почти до полуночи.
—Видно, не дождемся,— поднялся дядя Сеня.— Пойдем, Дуня. На зорьке прибегу, узнаю...
Я проводил дядю Сеню с Дуней через весь двор, а когда они потерялись под сводом ворот, почувствовал такую усталость, что впору было лечь на месте и уснуть. День, прожитый в Саратове, показался длинным-длинным, а радость от встречи с дядей Сеней не такой, как ожидалась. Нас будто разделило что, помешало посидеть рядом, расспросить друг друга.
Почти не думая, я угадал это «что»: им, конечно, была война и проклятое, какое-то чужое и трудное слово «мобилизация»...
Бабаня ждала меня посредине комнаты с лампой в руках.
—Где ты пропал? Я вон и постель тебе постелила,— кивнула она на сундук, покрытый кошмой. Ложись, сынок. Глаза у тебя совсем сном затекли.— И, помогая мне раздеваться, задумчиво произнесла: —От горя ехали, к беде приехали. И кому она только нужна, война-то? — Ее голос отдалился и померк в тишине.
Уснул я мгновенно...
Проснулся, как в Двориках, от легких бабанииых шлепков по щекам.
Вставай, Ромашка. Вставай, говорю!
А ну-ка, Ивановна, я его побужу,— слышу я чей-то быстрый полушепот, и в ту же минуту над моим ухом раздался тихий свист с трелью и пощелкиванием.
Стало смешно, и сон прошел.
Смотрю — рядом с бабаней стоит невысокий человек. Серая куртка неуклюже топырится на нем, штаны, заправленные в белые шерстяные чулки, пузырятся на коленях. Худой, бледный, с ежиком седых волос над сухим, будто стиснутым лбом, он улыбается знакомой мне улыбкой и смотрит большими быстрыми глазами так, как кто-то уж не раз глядел на меня.
Вот как надо сонуль поднимать! — Человек коснулся моего лба, подмигнул и пошел, похрамывая, в другую комнату.
Кто это? — спрашиваю бабаню.
Ой, да он же это, Максим Петрович! — весело воскликнула бабаня.— Вон ведь какой неугомонный! И клятый и мятый, а все с шуткой да прибауткой. Только про Акимку говорить не может. Заговорит — и сразу у него слезы. Ну, да тут же и опять чего-нибудь смешное влепит.
Штаны и рубаху я натягиваю с такой быстротой, будто вокруг меня все горит. Перед глазами встает Акимка с его тоской по отцу, которого он никогда не видел. Я представляю себе, как он встретится с ним, завидую и, завидуя, радуюсь. Сапоги не надеваю, опрометью бросаюсь к двери комнаты, за которой скрылся Максим Петрович. Надо же сказать ему, чтобы он скорее ехал в Дворики.
Бабаня ловит меня за рукав.
—Куда ты? — Лицо у нее становится строгим.— Не велено никому. Слышь, как там шумят? Всю ночь: спорят. Там и хозяин и еще какой-то, весь в золотых пуговицах. Ты лучше умойся, да покормлю я тебя. Пойдем на кухню.
Пока я умывался, бабаня собирала на стол, рассказывала:
—Только я глаза завела, слышу — стук в окошко. Отперла дверь, а ко мне кто-то как сунется! Обнимает, целует, по имени называет. Угадала — глазам не поверила. Ну, всю ночь и проговорили. Самовар грела, купались они с Макарычем. Заря занялась — Семен Ильич прибежал, а тут и Митрий Фе-дорыч с этим усатым... Кто его знает, кто он... Кличут господином полковником.
Она помолчала, накладывая из чугунка на тарелку кашу.
—Сказывал Макарыч, чтобы Максима-то выручить, много денег хозяин усатому заплатил. Выкупил, да еще и ручался за него, бумагу подписал...
Любопытство увидеть Максима Петровича жгло меня. Сказав бабане, что пойду обуться, я повесил на крюк полотенце и пошел из кухни. Но у входа в комнату мною овладела робость. За дверью глухо бубнил голос Дмитрия Федоровича. Когда он смолк, заговорил Макарыч.
Я приник к щелке. За столом сидел Дмитрий Федорович, барабаня пальцами по папиросной коробке. Рядом с ним в кресле — широколобый человек. Усами он походил на городового, что не пустил нас вчера по главной улице города.
Макарыч тыкал пальцем в какую-то пеструю бумагу, лежавшую на столе, и разъяснял:
—Тут, только тут надо начинать дело. Балаково — извечный центр хлебной торговли на Волге. Сюда тянутся сотни сел из заволжской степи. Пшеница, скот, сало и масло — все везется и гонится на балаковские базары и ссыпки. На мой взгляд, лучшего места на всей Волге не найти.
—Смотри, тебе виднее,— сказал Горкин.
—Я смотрю так.— Макарыч положил ладонь на бумагу.— Семен Ильич сегодня же должен выехать в Борисоглебск. Переймет там Данилу Наумыча, вместе с ним сдаст казне гурт, а затем вернется в Плахинские Дворики, чтобы забрать семью Максима Петровича и вместе с ней приехать в Балаково. Мы выедем в Балаково хоть нынче. У меня сборы короткие. Ромашку с крестной захвачу, и все. Максиму Петровичу пока и собирать нечего. Весь тут. Не нынче, так завтра с любым пароходом уплывем.
—В Балаково так в Балаково! — заключил Горкин. Было ясно, что мы скоро уедем в Балаково. Мне стало
тоскливо: вспомнилось, как плохо жил я там. Но то, что происходило в комнате, отвлекло меня от раздумий.
—Господин полковник,—обратился Макарыч к усатому,— может быть, вы соблаговолили бы разрешить Пояркову самому съездить за женой и сыном в Плахинские Дворики?
—Нет, нет, не могу,— замотал головой, заворошился в кресле полковник.— Инструкция, батюшка мой, инструкция. Не могу дозволить.
—Хватит, Макарыч! — сердито сказал Горкин и поднялся.
За ним, тяжело отдуваясь, встал усатый. Ощупал толстыми, неторопливыми пальцами сияющие пуговицы на мундире, шевельнул золотыми погонами и, косясь куда-то в сторону, сипло проговорил:
Предупреждаю вас, Поярков: в Балакове у меня сидит ротмистр Углянский. Человек он острый, цепкий. Нынче же дам ему телеграмму, что вы прибываете на его территорию, под его надзор. Понятно? А чтобы нам больше не встречаться, сказочки-то свои забудьте.
Какие уж тут сказочки! — услышал я веселый голос Максима Петровича.— Теперь не до сказок. Делами надо заниматься.
В комнате все пришло в движение. Я отскочил от двери, схватил сапог и начал набивать его на ногу, что есть силы ударяя каблуком в пол.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Над Волгой душная черная мгла. Желтые огни бакенов, разноцветные—встречных судов появляются в ней тусклыми бродячими искрами, затем будто набухают, разрастаясь, лучатся, летят навстречу и проносятся мимо.
Мы плывем в Балаково:
