Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не спал. С нетерпением ждал появления огромного и, как мне запомнилось, крылатого здания вокзала, над которым где-то в вышине на металлической сетке сияли золоченые буквы: САРАТОВ.
Но поезд все шел и шел, вагон покачивался, поскрипывал, и казалось, вместе с ним так же скучно скрипел и покачивался огонек свечки в фонаре. Досадуя на ночь, которой все нет и нет конца, я лег лицом к стенке и забылся.,.
Когда открыл глаза, в вагоне было светло и будто чище. Бабаня сняла платок, перевернула его другой стороной, покрылась и, сладко позевывая, неторопливо завязала концы под морщинистым подбородком. Спросонья она нескладная, неповоротливая. Одутловатые щеки у нее опустились, а рыхлый ширококрылый нос вздрагивает. Она то и дело проводит ладонями по лицу, словно хочет разгладить его.
Павел Макарыч вытянулся во всю длину полки, закинул руки за голову, спит. Чтобы свет не мешал, он прикрыл лоб и глаза картузом. Рот у него полуоткрыт, светлая курчавая борода вмята в грудь, а усы вздрагивают от длинных и звучных выдохов.
Вагон будто налетел на что-то твердое, качнулся, лязгнул буферами и остановился.
— Следующая — Саратов! — простуженным голосом объявил кондуктор, медленно продвигаясь по проходу.
Я соскользнул с верхней полки, прилип к окну.
За окном редкий пестрый лес: березы, осины, кряжистые вязы, клены в рыжей листве. Обгоняя друг друга, деревья сбегают по косогору к поезду, толпами несутся ему навстречу и мелькают, мелькают... Чтобы не рябило в глазах, заслоняюсь ладонью, и тогда в фиолетовых вздрагивающих сумерках мне видится дядя Сеня. Большой, широкоплечий, он идет ко мне, и ветер переваливает на его голове волнистые волосы. Ему весело. Глаза у него синие, ласковые. Такой он всегда, если его не обидели, не обманули... Если же кто-нибудь что обещал ему и не выполнил обещанного, дядя Сеня нахмуривается, глаза у него суживаются и синий свет в них сменяется серым колючим блеском. Мне всегда было с ним хорошо и надежно.
Как приедем, сразу же побегу к нему. Я его живо найду. На Цыганской улице, дом кирпичный, ворота красные. Во дворе — бревенчатый домик с маленькой, в одну комнату, пристроечкой.
Вдали, почти у линии горизонта, засверкало. Я сразу узнал: это Волга. Горбатый глинистый холм быстро заслонил ее и тут же будто заструился и растекся. Вот он совсем исчез, и где-то внизу, между серыми и голыми горами, завиднелись зеленые, красные и бурые крыши домов. «Саратов!»—догадался я и прижался лбом к стеклу.
В своем нетерпеливом ожидании я не заметил, как что-то взбудоражило людей в вагоне. Они переходили с места на место, взволнованно о чем-то говорили, сокрушенно покачивали головами, вздыхали. Вдруг истошный крик будто толкнул меня в спину:
—Милые, родимые!..
Я кинулся от окна к бабане и, удивленный, остановился. Впервые видел я растерянность на ее строгом лице, впервые на моих глазах она несла щепоть ко лбу и, вскинув глаза вверх, крестилась и шептала:
—Господи, милостивый, спаси и помилуй нас!.. Макарыч сидел на краю лавки, мигал заспанными глазами
я, загребая от висков спутанные волосы, внимательно слушал женщину, неведомо когда подсевшую к нам. Она наклонялась к бабане и торопливо и жалостно говорила:
И сколько опять народу погатят!..1 — Ее лицо, худое, с глубоко запавшими глазами, страдальчески искривилось.— У меня на японской-то мужа убили, а теперь, гляди, и сынов заберут. Подняла их, да, должно, себе на горе...
С кем война-то? Кто же это на Россию идет? — спросила бабаня.
Германец, матушка. Сказывают, Вильгельм какой-то напал...— торопливо объяснила женщина и проворно вскочила с лавки.— Никак, подъезжаем?
Паровоз длинно, с надрывом загудел, и поезд начал замедлять ход. Я подбежал к окну. За пустынным перроном плыло белое здание вокзала. На его квадратных полуколоннах, между высокими окнами, развевались трехцветные флаги. Белые, синие и красные полосы их перевивались и смешивались. Вокзал, распестренный фла
гами, выглядел по-праздничному нарядным.
—Значит, правда война,— тихо сказал стоявший позади меня Павел Макарыч, и его ладони легли мне на плечи.
Вагон заскрежетал и остановился. Из широких дверей вокзала хлынула толпа людей и разлилась по перрону. В пестрой и разноликой толчее бросались в глаза кипенно-бе-лые фартуки на носильщиках с большими медными бляхами на узких и куцых нагрудниках. Пометавшись, носильщики исчезли.
Среди снующих по перрону людей появился небольшой, кряжистый парнишка с огромной сумкой на животе, туго набитой газетами, веером торчавшими из нее.
Кепка на парнишке козырьком к уху, в руках — пачка газет, и он машет ими, как флагом.
—Ну-ка, Роман...— И Павел Макарыч отстранил меня от окна, схватился за ремешки на раме, потянул ее на себя. Рама качнулась, грохнула вниз.
В ту же секунду, перебивая людской гомон, до меня долетел мальчишеский голос:
«Русское слово»!1 «Русское слово»! Последние новости о войне! Именной высочайший указ! «Русское слово»!
Малый! — крикнул Павел Макарыч, перегибаясь в окно.— Малый! Давай сюда! Сюда давай! — Он подбросил на ладони несколько медяков, быстро сунул руку за окно и шумно развернул перед собой газету.
Поток направляющихся к выходу пассажиров оттеснил меня к бабане, связывающей в узел наши дорожные вещички.
—А ты не мешайся! Сядь! — строго приказала бабаня.— Схлынут люди, и мы на выход пойдем. Я послушно опустился рядом с Павлом Макарычем. Нахмурив брови, он сосредоточенно читал газету. В центре черной полоской было подчеркнуто длинное непонятное мне слово
МОБИЛИЗАЦИЯ.
Под этим словом четкими округлыми буквами значилось: С.-Петербург, 17 июля 1914 г.
Именной высочайший указ Правительственному Сенату.
Признав необходимым перевести на военное положение часть армии и флота, для выполнения сего согласно с указа-ниями, данными Нами сего числа Военному и Морскому министрам, повелеваем:
Призвать на действительную службу, согласно действующему мобилизационному расписанию 1910 года, нижних чинов запаса и поставить в войска лошадей, повозки и упряжь от населения во всех уездах губерний...
Павел Макарыч свернул газету и повел пальцем по столбцу строчек. Я следил за пальцем, пробегающим по газетной странице, поражаясь быстроте, с которой Макарыч читает. Но вот палец остановился над строчкой из черных крупных букв:
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ МОБИЛИЗАЦИИ—18 ИЮЛЯ.
— Так-с...— со вздохом произнес он и, свертывая газету, усмехнулся.— Живо повернулись! Восемнадцатое-то нынче, что ли?
Но ему было совсем невесело. Я это видел и если не понимал, то чувствовал, что и на меня, и на Павла Макарыча, и на бабаню, и
