Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров

рыжей прическе с нелепым узелком на макушке я узнал харчевницу Евлашиху, у которой мы с дядей Сеней брали обеды и ужины. Встряхиваясь и подергивая головой, как утка, она сыпала словами:

—Домок, господин Горкин, конечно, не каменный, но уюта в нем больше, чем в любой саратовской гостинице. Номерки со всеми удобствами, обставленные. Уж ни на что обиды не положите. Любой каприз ваш исполнен будет как по мановению.

—Ой, и ловка же ты на хвальбу.

А свое добро кому не мило?—-игриво заколыхала плечами и огромной грудью Евлашиха.—Дела и у меня торговые. Вы ведь, часом, тоже рябую красавицей величаете.— И она зашлась тонким, тягучим смехом. Ее жирногубое, с двухъярусным подбородком лицо расплылось и зарумянилось.— Не похвалишь, сударь мой, не продашь.

Ну, уговорила, уговорила,— размахивал картузом Дмитрий Федорович.— Веди, показывай свои хоромы.

Лизар! — живо повернулась на крыльце Евлашиха и, стукнув пальцем по ладони, строго приказала: — Беги в харчевню. Накажи повару, чтоб шеметом сюда летел.

Лазурька быстро стянул с себя фартук, скомкал его, бросил через перила на крыльцо и побежал. Скоро он скрылся в глубине двора за решетчатыми воротцами.

«Нет, я никогда не видал его в Затонском поселке. И зовут его как-то чудно: Лизар, Лазурька... Не было в Затоне ребятишек с таким именем»,— думалось мне.

Макарыч между тем расплачивался с извозчиками, бабаня ходила возле багажа, считая узлы, баулы и чемоданы, а Максим Петрович стоял, опершись плечом о перила крыльца, задумчивый и грустный. Я знал, что он все время думает об Акимке, о тетке Пелагее. В Саратове, расспрашивая бабаню, как они жили и живут в Двориках, вдруг сжал кулак, вцепился зубами в его костяшки, едва проговорил: «Боюсь, Ивановна, увижу их — сердце разорвется!»

Я подошел к Максиму Петровичу и, борясь с желанием прижаться к нему, пожалеть, осторожно коснулся плечом его локтя. Будто спросонья, он глянул на меня и криво улыбнулся.

—Прошу в дом жаловать, гостечки дорогие! — пропела Евлашиха, появляясь на крыльце.

Комната, в которую ввела нас с бабаней Евлашиха, удивила своей нарядностью. Железные кровати с высокими узорными спинками, с кружевными накидками на взбитых подушках и голубыми покрывалами, стояли на сияющих медных колесиках. Середину комнаты занимал круглый стол под ковровой скатертью. Его окружали стулья с высокими спинками.

Вот и располагайтесь, мои любезные. Живите, как дома, без стеснения,— выпевала Евлашиха.— Вещички лишние вот сюда сложить можно.— И она распахнула дверцу шкафа.

Спасибо на добром слове,— спокойно сказала бабаня, снимая с плеч шаль и кладя ее на спинку стула.

Вы что же, в сродствии с господином Горкиным? — любопытствовала Евлашиха.

Бабаня устало опустилась на стул.

Нет, матушка, в службе мы у него.

Не экономка будете?

—Уж и не знаю, как сказать,— вздохнула бабаня и с усмешкой кивнула мне.— Ты чего, сынок, у косяка пристыл? Проходи, снимай поддевку-то.

Евлашиха глянула на меня и всплеснула руками:

—Батюшки, ай я опозналась? В княжеском флигеле жил? А тот где же? Харчились вы с ним у меня. Забыла иия-то. Хороший парень. Из простых людей, а уж такого ума тонкого, такого ума!.. Да ты иди, иди!.. Погляжу я на тебя поближе.— Она рассмеялась.— Вот бы Арефа тебя увидала!..

Кто-то слегка приоткрыл дверь и настороженно окликнул:

Акулина Евлампьевна!

Чего тебе? — раздраженно спросила она.

Опять этот, из полиции.

Ох, чтоб ему пусто!..— Шумя широким подолом юбки, Евлашиха прошла мимо меня, недовольно кривя толстые маслянистые губы.

Ну и дока! — закачала головой бабаня, когда за Евла-шихой мягко захлопнулась дверь.— Из всех хитростей сплетена да лукавством перевита. Ты, Ромашка, гляди,— постучала она пальцем о край стола,— язык-то при ней придерживай. Не вздумай сказать, что Максим Петрович в тюрьме был. Она ишь какая: речью мед точит, а глаза — как у тарантула.

Редко видел я бабаню взволнованной. Лицо у нее порозовело, мешочки под глазами подергивались, а нос расплылся и побелел. Еще в Саратове я понял, что между бабаней и Ма-карычем, между ним и Акимкиным отцом есть какая-то важная тайна. Она еще не разгадана мной, но нужна и дорога мне.

—И про хозяина молчи,— так же внушительно продолжала бабаня.— Ишь ведь откуда заходит она с расспросами: не в сродствии ли мы с ним... Будет спрашивать — отвечай: не знаю, мол, ничего, бабаню спрашивайте.

За дверью раздались голоса: торопливый, стелющийся — Евлашихин и раздраженный, бубнящий — хозяина.

—Ну что же? О телеграмме нас полковник предупредил. Да. Поярков работает у меня и никуда не денется.

Горкина перебил мягкий, рокочущий бас:

—А я бы не ручался, Дмитрий Федрыч. Поярков...

Я выскочил из комнаты. В конце коридора шли хозяин, Евлашиха и высокий стройный жандарм. При выходе на крыльцо жандарм выпрямился, приложил руку к козырьку, и на его широкой груди заколыхались аксельбанты.

Может, отобедали бы с нами, господин Углянский? — спросил хозяин.

Уж будьте,любезны! — залебезила Евлашиха.— Такой у меня обед, такой обед!..

Нет, нет, Акулина Евлампьевна! В другое время — с величайшим удовольствием, а сегодня не могу.

Чего там не могу, оставайся.— Горкин бесцеремонно хлопнул жандарма по плечу.

Нет, нет...

Я шмыгнул мимо хозяина на крыльцо. Здесь на лавочке, прислонившись спиной к перилам и положив на них локти, сидел Максим Петрович. Он перекатывал по губам папиросу и пускал из ноздрей кудрявую струю дыма. Увидев меня, смеш« но подмигнул, кивнул на лавку, сказал шепотом:

—Садись, живо...

Вышел жандарм. Надувая сизые, недавнего бритья щеки, он подправил пушистые усы и приподнял фуражку:

Извините, господин Поярков, но долг службы и прочее .

Не извиняйтесь, ротмистр, я понимаю и вхожу в ваше положение.

Надеюсь, вы меня не подведете? — слегка наклонился Углянский.

Максим Петрович рассмеялся:

Не за тем я приехал в Балаково, чтобы подводить вас.

А за чем же, если не секрет?

Так здесь же Волга! — воскликнул Максим Петрович.— Воздух, вода и вообще раздолье...

Да, да,— обрадованно замотал головой ротмистр.— Воздух здесь великолепный. Желаю здоровья, господин Поярков.

Когда калитка захлопнулась за жандармом, Максим Петрович подхватил меня под локти, приподнял, поставил рядом, а потом провел ладонью у маковки и сделал на рукаве своей рубахи складку. Держа складку пальцами и подергивая ее, спросил:

Акимка такой же рослый? А?

Нет, Акимка ниже меня.

На сколько ниже-то? — допытывался он.

На цыпочки встанет, тогда с меня.

—Вот обида какая! Не могу представить своего Акимку. Может, он с Лазурьку? — Максим Петрович кивнул во двор.— Вон