Расплата за жизнь - Эльмира Нетесова

— В чужую судьбу все смотрят, как в кривое зеркало. А вот в свою душу заглянуть никто не хочет. И вы бы на моем месте не лучше утворили, — глянул на испачканные кровью руки Митрошин. Спрятал их под фартук, заговорил тихо: — Он сам виноват во всем. Я теперь не жалею ни о чем. Сам жить не захотел. А я уламывал его одуматься!

— Это из-за дома? За то, что Попов потребовал для себя половину его стоимости?

— Чего? Да это мелочь! Колотые гроши! Не об том печаль. За дом он ни в жисть не получил бы. Не имел прав. Ольга по завещанию — единственная наследница. То законом доказано! И вся Петькина возня только смешила нас. Созови он в подмогу не одну милицию, а весь город, от хрена уши получил бы у меня. Я не о том бедовал.

— Тогда за что убили его?

— Схлопотал! Сам напросился! — уставился в пол Михаил.

— Так зверски расправились с человеком, можно подумать, всю свою жизнь людей убивали. Изуродовали до неузнаваемости и сожгли. Думали, не опознают?

— Человека нашли! Если он человек, то я вовсе ангел!

— Ничего себе, как занесло вас!

— Меня? Ничуть! И вы на моем месте его размазали бы. Еще не так! Похлеще уделали бы, — глянул исподлобья.

— Сочинить можно всякое, — обронил Вадим.

— На что брехать? Я ведь всякое свое слово доказать могу, — глянул в упор.

— Так расскажите, — попросил Потапов.

— К чему? Едино не поверите. И проверять не станете. Кто я для вас? Бывший и нынешний преступник. Нам и на земле, и под землей правды не найти.

— А вы без предисловий. Поделитесь, как все произошло? — попросил Потапов.

Митрошин встретился взглядом с Александром. В нем было ожидание. Ни презрения, ни укора, ни насмешки не уловил. И ему впервые захотелось выложить перед этим человеком всю боль пережитого. Ну и что из того, что он почти не знал Потапова. Может, так даже лучше, спокойнее. И заговорил неожиданно для себя:

— Петьку я знал давно. Вы это знаете. Сами убедили меня не трогать его и не мстить за прошлое, пережитое в зоне. Я и сам себя переломал. Поверил, что злоба — это не то, чем следует засорять память и душу, к тому же жил в лесопитомнике, далеко от города, и не виделся с Петькой. Не искал с ним встречи. Начал забывать его… Но это я, — вздохнул Михаил. И, глянув в окно, понурил голову и продолжил: — Вот как-то вечером сидели мы с мужиками на делянке, привезли саженцы голубой ели, и помогли леснику определить их на участке. Рассадили. Хотели в питомник вертаться да увидали, как по просеке машина идет. Ну, мужики заторопились, подальше от глаз начальства. А я замешкался. Остался вдвух с лесником. Машина к нам впритык приперлась. Из нее этакий брюхатый боров вывалил. И к леснику напрямки. Мол, вот, Трофимыч, привез я к тебе гостей из-за границы. Организуй для них охоту, чтобы довольные остались. Кабана или лося помоги завалить. В накладе не останешься! Лесник напомнил, что сезон охоты еще не подоспел. И он не может позволить отстрел зверья. Вот тогда и вылез из машины Петька. Уж и не знаю, откуда вывернулся. Но попер буром: «Ты что, дед, срамишь нас перед заграницей. Иль не слышал, что твои убытки будут оплачены? Не кочевряжься, старый хрен! Не мешай порядочным людям гостей принимать по этикету!» Тут я не утерпел. Подошел к Петьке. И как понес его по кочкам, от него только перья посыпались во все стороны! Все ему высказал, что накипело. За Трофимыча. Жаль мне его было. Он ведь в том лесе народился. Всякую зверюшку в лицо знал. Всех ее родственников. Ему лес заместо дома. Никого в свете не осталось еще с войны. А тут какая-то гнида права качать вздумала. Отымать кровное. То, чем тот жил и дышал, кого выпестовал. Я сам себе удивился. Видать, в моей душе тоже родная лесу кровинка завелась. Облаял знатно и пузана, и Петьку, велел им выметаться. Лес — не цирк и не бухарник! Сюда шелапугам объявляться ни к чему. Схватил первый же сук — и к Петьке. Тот в машину сиганул. Уже из ней, когда отъезжали, пригрозил, что этот день мне до смерти запомнится. И что вы думаете? Через три дня Ольга меня сыскала в питомнике. Вся мокрая от слез. И ревет, мол, дочку нашу изнасиловали. У самого дома поймала орава. Юбку на голову ей задрали и огуливали в очередь. Девчонке четырнадцати не было. Из дома не выходила никуда. Здесь же к соседской девчонке пошла, чтобы уроки вместе подготовить. Задачу не осилила. Вот и решила… Пришла домой и в петлю сунулась от срама. Хорошо, Ольга в ту минуту пришла. Вытащила ее. Дочка и рассказала. Я домой пришел, стали искать насильников. В милицию сунулся. А мне в ответ: «Ты умел в свое время насиловать чужих, вот и твою натянули. Все по правде! Чего обижаешься? Что посеял, то собрал…» Да я за свое кровью рассчитался. Жизни был не рад. Ну пусть бы меня убили, при чем здесь дочь? Она — ребенок! За меня не в ответе! Да кто про это станет слушать. Лишь скалятся. Искать прохвостов никто не думал. А дочке нигде прохода не стало. В школе дразнят. Парни и мужики серед улицы лапать лезут. Ну, одного, второго отмудохал, они лишь злее стали. Чуть дочка из ворот, свистят, улюлюкают вслед. Грозят с задратой юбкой через город протащить. Так-то сколько мог терпел. Да и забрал к себе в питомник заместо хозяйки, чтобы готовила и стирала нам. Про школу ей позабыть пришлось.

— А почему в прокуратуру не обратились?

— Какая разница? Они с милицией одним миром мазаны. Только вывески разные.

— Неправда! — возмутился Вадим.

— Чего? Я брешу? Ну, слушай дальше, — закурил Михаил и продолжил: — Я тогда и подумать не мог, кто все это мне устроил. Поверил, что насильники объявились сами по себе. Про Петькину угрозу вовсе запамятовал. В беде о нем забыл. Ну и живем тут тихо, лесом дочку лечу. Чтоб забыла, не держала на людей зла. Но в городе, хоть изредка, появляться мне приходилось. За харчами, за сменной одежи. И вот как-то жду, что магазин с перерыва откроется, вдруг слышу, как меня по имени зовут. Оглянулся. Из машины Петька смотрит. И говорит мне: «Ну что? Подумал, облезлый козел? Огуляли твою телку?» Меня затрясло. Враз доперло, кто устроил. Кинулся к машине, чтобы измолотить. А он поехал и пропел:

«То ли еще будет, ой-ей-ей!» Я и вовсе покоя лишился. Воспретил своим по сумеркам из дома выходить, открывать дверь, выскакивать на дорогу, не поглядев по сторонам. Недели три каждый день домой наведывался, сердце болело. Но все было тихо. Меня никто не задевал, не навещал. Они и успокоились. Перестали остерегаться. И мой сын возвращался с работы, как всегда, вечером. Уже дорогу перед домом почти перешел. Ни одной машины не было. Откуда эта взялась? Как с неба упала. Сбила сразу. Мой мальчонка перелетел канаву и в забор всем телом. Весь в крови. Два месяца в больнице пролежал. Два раза делали ему операцию. Три ребра сломаны и нога. Слава Богу, жив остался чудом. В этот раз я подумал на Петра. Но и жена, и сын сказали, что сбила белая «Волга», а у Петьки — черная, заграничная. Я снова поверил в случайность.

— А водитель, сбивший сына, не остановился тогда? — удивился Вадим.

— Кой там! Тут же исчез. Я к людям, к соседям. Не видели, не запомнили номер? Да кто захочет признаться? Гаишники, когда приехали, все увидели, услышали да еще сына обругали за то, что в неположенном месте дорогу переходил. Нарушал правила движения. Я едва сына выходил, он только встал на ноги, иду из больницы, Петька на машине подъезжает. Облил грязью с ног до головы. А потом остановился и орет: «Эй, козел! Не забудь позвать на поминки!» Я — бегом за машиной. Он развернулся среди дороги, снова окатил грязью и хохочет в окно: «Эй, хорек! Скоро своего выродка на погост потянешь?» Вот тут и лопнуло мое терпенье. Решил сам его навестить. Среди ночи припутать. И приволокся в полночь. Позвонил в дверь. Глядь, в глазок кто-то меня засек. Я вякнул: мол, отвори, не то двери в щепки разнесу. Оттуда смех послышался: «Пупок сорвешь!» У меня в глазах потемнело. Надавил плечом, да хрен там. Двери даже не скрипнули. Я в них с разбегу! Чуть плечо не выломал! Дверь железной оказалась. Бронированной. Такую пушкой не прошибешь. Понял, с этой стороны к Петьке не подкопаться. Живет он высоко. Но не под самой крышей. Тоже не достать. А злоба пузырями кипит, аж мочи нет. Стою я возле его дома, дышать нечем. И уйти не могу, не отплатив. Глядь, милицейская машина примчалась. Из нее двое вытряхнулись и враз ко мне. Забрать хотели. Я их одолел тогда. Злобы было много. Они доперли. Велели убраться, покуда целый наряд легавых не приволокли. Я ушел. С неделю тихо было. Я подумал, что напугал Петьку. Или менты ему мозги вправили. И на вторую неделю ушел в тайгу. Ольга выпустила внуков поиграть во дворе. Ворота и калитку заперла на всякий случай. А через час во дворе взрыв. В доме все стекла повылетали. Баба во двор, глядь, а внук и внучка все черные. Костя на крыше дома, Машенька на яблоне висит, блажит не своим голосом. Младшенький, Виталик, под порогом щенком забился. Забор весь повело, покосило. Ворота с петель вынесло. Жена в милицию прибежала. Показала Виталика, тот с испугу говорить перестал. А легавые хохочут: «Пусть деду спасибо скажет за все! Это он кому-то насолил на хвост!» Ольга ко мне. Я как увидал, вовсе ошалел от злобы. Решил припутать гада возле дома и дождался Петьку в подъезде. Едва он ступил, я его и прихватил за горло. Сдавил враз, как курчонка. И не приметил двоих легавых, что следом шли. А они мне по башке дубиной! Я не вырубился и попер на них буром! В подъезде тесно. Особо не помахаешься. Ну да мне много не надо. Вдавил в стену и говорю, что их размажу, коль меж мной и Петькой встрянут, что он мне душу загадил. Менты не дергались особо. Да и куда? Я их обоих придавил в стенку. Начали уламывать, мол, Попову воспретят хулиганить. Ну и мне дали остыть. Не то до греха недалеко, недолго в зону залететь до конца жизни. Я им все обсказал. Про Петькины пакости. Менты и предложили, чтобы я ему за дом половину выложил. Тогда миром разойдетесь и поладите. Мол, Попов к тебе не станет больше прикипаться. Я им на это по самое плечо отмерил. Предупредил — язык любому из жопы вырву, кто такое еще раз предложит. Они как-то странно с Петькой Переглянулись. Тот мигом в лифт юркнул. Я не успел его словить. Не ожидал, что сбежит, как баба. Ну а с легавыми чего базлать? Оставил их и ушел. С месяц мои дом выправляли. Никто из властей за нас не вступился. Хотя весь околоток видел, как над нами измываются. За этот месяц никто к дому не подошел. Все было тихо. Я и поверил, что менты вправили мозги Петьке, сказали, мол, не каждый раз тебя охраняем, нарвешься, коль напаскудишь. Тот и угомонился. Да и у меня работы в лесопитомнике прибавилось. Каждый день домой не набегаешься. Не близок свет. Я стал забывать о случившемся. Прошла пара месяцев. Но внуки еще боялись во двор выходить, разучились играть даже в доме. Виталька лишь недавно говорить стал. Но заикается сильно. Испуг дарма не сошел. Костик с Машенькой и нынче ночами орут. Всех на ноги сдергивают. Врачи ничем не смогли помочь. Изувечил нашу детву Попов. И мне горько было. Не знал я, что моя Ольга ходила к Петькиной бабе. На работу. Все ей обсказала, пожаловалась. Попросила урезонить мужа, пристыдить. Мол, коли он и впрямь брат, разве так поступают с родней? Ить только враги так лютуют. А за детей с каждого самим Богом спросится. Мой Мишка, какой ни есть, вашему пацаненку лиха не учинил. Потому как дите не в ответе за своих родителей. Так кто же больший преступник в свете? Мой или твой? Останови его, покудова все не так худо. Не доведи до греха! Жена Петьки вместе с Ольгой плакала, жалела нас. Пообещала поговорить с мужем, со свекрухой. Но упредила, что в доме с ней не считаются. Муж только мать слушает. А она — никого. И ее — свою невестку — считает чужой. Часто говорит Петьке, что жен до Москвы раком не переставишь, а мать одна… — Митрошин выдохнул стон. Закурил, смахнув невольную слезу, заговорил глухо: — А тут моего старшего с работы выкинули. Ни за что, ни про что. Устроиться на другое место хотел. Но куда? Везде сокращения. Отказали повсюду. Как жить, на что? Ну хоть на паперть. Моего заработка не хватало. Сели на голый хлеб с водой. И я опять пошел искать Петьку. Знал, что это он оторвался на нас. Дождался уже не в подъезде, а возле гаража, где он машину ставил в конце дня. Попытался поговорить без кулаков, как с человеком. Образумить хотел. Просил его оставить нас в покое. Не изводить, пощадить детей и внуков. Дать нам дышать. Предупредил, что мое терпение кончается. Он слушал молча. Понимал: тут, возле гаражей, один на один, вступиться за него некому и я его могу размазать, как муху на стекле. Петька все враз усек и не вылупался. Я ему еще тогда велел забрать свои бумажки из суда, заявления, что он является наследником, и требует половину стоимости дома вернуть ему в денежном выражении. Я посоветовал не срамиться. Ведь у него и квартира, и машина, и дача имелись. А у нас только старый дом. Его, чтобы не завалился на головы, все время чинили. Сколько сил положили. А денег в семье никогда не водилось лишних. На каждую копейку — десять дыр. Не успевали латать. Но сытый голодного не разумеет. Сколько раз присылал он ко мне милицию, чтобы свою половину дома взять — счету нет. Я у них требовал разрешение суда, исполнительный лист. Они доперли, что не с дураком дело имеют и на испуг меня взять не получится. Покрутятся и уходят. Лишь зубами со злости скрипят. Вот и требовал, чтобы оставил мечты про дом. И от нас отвязался насовсем. Он тогда ничего не ответил. Молчал. Лишь озирался по сторонам. Сказал ему: если сына не воротишь на работу — пеняй на себя. Из-под земли достану! Петька поверил. Головой закивал. Мол, улажу это дело. Так я понял. Но когда через два дня сын пришел на прежнюю работу, его даже в двери не пропустили. Прогнали вон. Ответили, что из всех работников один директор и вахтеры остались. Нет денег на зарплату, а даром никто работать не стал. Тогда мой сын вместе с двумя друзьями решили открыть киоск. Торговать сигаретами и пивом. Чтобы это все наладить, нужны были деньги. Пришлось влезть в долги, чтобы выплатить долю. С каким трудом поставили киоск! Я его довел до ума. Весь отремонтировал, утеплил. Сделал под теремок. Люди им любовались. Завезли ребята товар. С месяц торговали. Радовались, что хорошо пошла торговля. Но поспешили. Спалили наш киоск ночью через неделю. Весь, дотла, вместе с товаром. Сын, когда увидел, свихнулся враз. И теперь в психушке лежит. Надежды нет. Как говорят врачи, у него это до конца жизни, — уронил Михаил голову в ладони.