Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди

– Ну и пусть! – отмахнулся он. – Жив, и ладно.

– Было у отца три сына… – с непонятной насмешкой произнес Алкей. – Я лежу в Тиринфе. Ты сидишь в Микенах. Амфитрион меряет Остров Пелопса из конца в конец. От Пилоса до Трезен. От Коринфа до Спарты. Месяц за месяцем, год за годом. Амфитрион, убийца владыки Микен.

– Владыка Микен – я!

– Это сегодня. Амфитрион же носит в котомке вчерашний день. Как знать, не превратится ли вчера в завтра? Тем более, что котомка – не единственная спутница изгнанника. Убийца скитается вместе с вдовой убитого, дочерью убитого и последним, оставшимся в живых, сыном убитого.

– Ликимний – ублюдок! Пащенок, рожденный от рабыни!

– Да, в нем мало Персеевой крови. Но она есть. Впрочем, оставим малыша в покое. Ты слышал, что я сказал?

– Я не глухой!

– Сомневаюсь. Давай еще раз, сначала. Что ты услышал?

– Что твой драгоценный сыночек меряет Пелопоннес в компании Электрионовой вдовы…

– А должен был услышать совсем другое. Мой сыночек держит вдову при себе. Он не отправил ее домой, в Тиринф или Микены. Он заботится о вдове, кормит и поит, защищает от разбойников. Что это значит для болтунов и зевак? Что это значит для хитроумных басилеев Аркадии и Элиды?

Вместо ответа Сфенел опять приласкал колонну кулаком. Дерево глухо застонало; посыпалась краска. Больше всего на свете младшему Персеиду хотелось послать старшего в Тартар со всеми его намеками и допросами. Который раз Сфенел собирался с духом – «Сопляков учи! Слугами командуй! А я – ванакт! Кто дал тебе право…» – и гневные слова в последний момент каменели на языке. Вернувшись в Микены, он наедине с собой разучивал воинственные речи, в финале которых Алкей неизменно признавал свое поражение и клялся в почтении к Сфенелу Великолепному. Увы, в присутствии брата медь ораторского искусства превращалась в труху.

– Это значит, – продолжал беспощадный Алкей, – что мой сын не доверяет ни тебе, ни мне. Он боится вверить нам жизнь несчастной. А ведь вдова покойного ванакта – моя дочь и твоя племянница. Это оскорбительно. Это – упрек и подозрения. Болтуны шепчутся, басилеи ухмыляются. Мой сын позорит семью, то есть нас.

– У изгнанников нет семьи!

– Хорошо. Он позорит семью, которой у него нет. Ты слал к нему гонцов?

– Пятерых! Он всем отказал.

– Отправь шестого. Но сперва пусть гонец зайдет ко мне. Я научу его, как надо убеждать строптивцев.

– Шли гонца сам! Или в Тиринфе нет скороходов?

– Я чту память погибшего брата. Я не стану слать гонцов к убийце.

– А я, выходит, не чту?!

– А ты сел на тронос убитого. Наследовал его город, а вместе с городом – долг правителя. Не только у изгнанников нет семьи. У владык – тоже. Оставим споры. Гонца пошлешь ты, я же вложу ему капельку ума. Что ты еще услышал от меня, о чуткий брат мой?

– Что твой сыночек держит при себе дочь Электриона! Что он живет с ней, как с женой, хотя никто еще не гулял на их свадьбе! Что он бесчестит девчонку перед всем миром! Что боги гневаются, глядя на беззаконную парочку…

– И это все ты услышал от меня?

– Это известно пням в лесу! – вскипел Сфенел. При каждом визите в Тиринф случались мгновения, когда ему хотелось поднять руку на брата. Выбить язвительность вместе с зубами, и вколотить взамен хоть чуточку уважения. – Гальке на берегу! Уверен, именно поэтому ни один басилей не дает наглецу очищения. Он умоляет, взывает к милосердию, а ему отказывают раз за разом…

– Умоляет, – повторил Алкей. – Взывает к милосердию.

И замолчал.

Тишина давила, гнула к земле. Сфенел вспомнил племянника – такого, каким Амфитрион стоял на суде. Насчет «умоляет», подумал микенский ванакт, это я перегнул палку. Хотелось бы, но вряд ли. С другой стороны, годы скитаний меняют людей. Может, и умоляет. Бродяга, обремененный двумя женщинами и мальчишкой. Ночлег под открытым небом. Черствый кусок хлеба. Косые взгляды в спину. Одежда, заскорузлая от грязи и пота. Дожди, распутица. Ноги, сбитые в кровь. Надежда на очищение. И – отказ за отказом…

«Я бы не выдержал, – вздохнул младший Персеид. – Я бы прыгнул со скалы.»

Он – изгнанник, подсказала гордыня. Ты – ванакт.

«Я – ванакт. Сбылись мечты…»

Никому, даже богам во время молитвы, Сфенел не признался бы, что три года власти над Микенами были для него острозубой волчьей стаей. Они пожирали Сфенелову жизнь, пуская кровавую слюну. Дробили, перемалывали на обременительные пустяки. Отправить землекопов к южным насыпям. Отправить каменщиков к подземным колодцам дворца. Выделить «держателям земли» участки. Цена? Восемьдесят семь малых мер зерна каждый. Решить тяжбу с жрицей храма Геры. Да, боги не платят подати; жрицы же – другое дело. Пшеница уродилась скверно; ячмень – удачно. Переманить сукновалов из Пилоса. Стадо пастуха Телефа насчитывает сорок ягнят, пять дюжин овец и тридцать баранов. Пастух Телеф, дрянь этакая, задолжал казне полтора таланта шерсти. Вразумить, но не калечить. Прачке в день – две меры хлеба и смокв. Пять мер – надзирателю за работами… О Зевс! Неужели и ты, Громовержец, пируя на Олимпе, вынужден следить: Афродите – две меры нектара и амброзии, Афине – пять мер…

– Кто мой сын, – прервал Алкей грустные размышления младшего брата, – в глазах людей? Претендент на микенский тронос. Почему изгнаннику отказывают в очищении? Потому что басилей, очистивший его, открыто заявит о своей поддержке будущего ванакта Микен. Полагаю, этот же басилей сыграет свадьбу Амфитриона и Алкмены. На свадьбу соберутся гости. Многие правители одарят жениха своей дружбой. День очищения Амфитриона станет днем создания нового союза. Союза против твоих Микен, брат.

Сфенел присел у Алкеева ложа на корточки.

– Союза за Микены твоего сына, – тихо сказал он. – Ты ведь хочешь этого, да?

«Ночами не спишь, – добавил он молча. – Все видишь: Амфитрион на микенском троносе, а я скитаюсь по Пелопоннесу. Или лежу в могиле. Надеешься дожить до светлого дня? Оставь надежду, калека…»

– Нет, – ответил Алкей. – Я не хочу войны в семье Персеидов.

– Врешь!

– Мой сын – воин. Из него выйдет плохой правитель. Возможно, худший, чем вышел из тебя. Убийца на троносе убитого… Вряд ли боги сделают такое царствование счастливым.

– Ты сказал: союз. Ну хорошо, я понимаю, зачем это нужно тебе с твоим сыном. Но зачем это надо басилеям Пелопоннеса? Сменить одного Персеида на другого? Им‑то какая разница?!

– Эх ты, – горечь усмешки искривила рот Алкея. На обвисших щеках зажглись пунцовые, болезненные пятна. – Это для нас мой сын Персеид. А многочисленные сыновья Пелопса, сидящие в окрестных городах, называют его иначе. Для них он – родная кровь. Для них он – Пелопид.