Якорь в сердце - Гунар Цирулис

Так началась наша дружба. Работая в библиотеке, Наташа была начитанна, умела не только слушать, но и интересно рассказывать. Я был вдвойне счастлив. Теперь уже мне не надо было ничего придумывать, красоваться, как петуху в чужих перьях. Но признаться во лжи первого дня у меня не хватало храбрости. Казалось бы, это мелочь в сравнении с нашими разговорами об искусстве, музыке, о романтике, о жизни, о будущем, которое мы уже не представляли себе друг без друга. Мы не расставались целыми днями, вместе ходили на пляж и в кино, на концерты и на танцы, вместе ездили на озеро Рица, в Сухуми и другие традиционные места посещений. В автобусе мы всегда сидели рядом, и я был счастлив, когда наши руки неожиданно соприкасались или когда на крутом повороте я мог поддержать ее. Хочешь — верь, хочешь — не верь, но мы впервые поцеловались только на станции, когда поезд увозил Наташу в Саратов к родителям. Вернувшись в санаторий, я сразу написал ей длинное письмо, где наконец признался в своей безграничной любви. И она мне ответила!

Мы переписывались всю зиму. Весной Наташа сообщила, что приедет ко мне в гости, хочет побывать на Рижском взморье. Я был страшно рад и в то же время убит — ведь бесстрашный «морской волк» окажется жалким начальником поста. Надо было сказать правду прежде, чем она сама ее узнает. Я попросил внеочередной отпуск «по семейным обстоятельствам» и полетел в Саратов. Не щадя себя, я честно рассказал, что и как. Наташа не рассердилась. Оказывается, она и без меня знала, что я сухопутный моряк, иначе не стала бы со мной дружить. Ей, мол, не улыбается муж, который лишь раз в месяц заглядывает домой… Через неделю я привез на остров молодую и красивую жену.

Варшавский умолк. Молчал и механик. Он не знал, что следует говорить в таких случаях и почему старший лейтенант решил рассказать ему, совсем чужому человеку, историю своей женитьбы. Он ведь совсем не был похож на болтуна.

Лудзан неловко шевельнулся: с каким наслаждением он бы теперь прилег, чтобы перед сном хоть в мыслях погостить у жены в Ленинграде. Как хорошо, что Анфиса не возражала против его морской службы! Завтра же надо будет написать ей, что после Нового года освободится двухкомнатная квартира и она сможет тут же начать работать в портовой больнице… Но Варшавский прервал течение его мыслей.

— Прошел медовый месяц, — тусклым голосом проговорил старший лейтенант. — Нужно было начинать жить. Поверь мне, что я в Саратове не приукрашивал условия на моем острове, скорее, наоборот. Поэтому я не ожидал, что Наташа воспримет все так трагически. Конечно, нет общества, нет развлечений. Но разве все так уж плохо? По вечерам электричество, слушай радио или смотри телевизор. А днем?

«Игорь, мне скучно, — жаловалась она. — У тебя своя работа, ты целый день на людях. А мне что делать? Смотрю на телефон на стене — и некому позвонить. Носи свои бумаги домой и работай здесь. Мне хоть не будет так одиноко…»

Но разве я имел на это право? Сам знаешь, какова наша служба. И мне нигде не было покоя. На посту, когда выпадал свободный час, меня одолевали мысли о Наташе: сидит, мол, дома одна — и я спешил к ней. Дома же волновался — мало ли что может произойти на службе. Я стал нервный, сердился на себя, на Наташу. Взрослый человек — не грудной ребенок, с которым нужно нянчиться. Почему бы ей не использовать свободное время для учебы?

Наташе эта идея понравилась. Она окончила техникум. Как будто появилась возможность поступить в университет. Ожидая ответа из Ленинграда, она усердно готовилась к вступительным экзаменам. Мы снова были счастливы. Но тут пришло письмо с заочного отделения. «…Не можем вас принять, так как у вас нет справки с места работы», — писал какой-то бюрократ. Вот вам, выкусите! Четыре дня подряд рыдала. Я, мол, погубил ее молодость и заманил сюда. Вспомнила давно отпущенный мне грех — мои россказни о приключениях и загранплаваниях. Наконец мне это надоело. Я хлопнул дверью и пошел спать в кабинет.

Наутро гляжу: моя Наташа надела брюки и как ни в чем не бывало играет с матросами в футбол. Стоит в воротах, веселая, озорная, и покрикивает на защитников. «Ну вот и слава богу», — обрадовался я. За обедом похвалил ее стряпню, деликатно намекнул, что, дескать, неплохо было бы, если бы Наташа взяла в свои руки нашу маленькую библиотечку.

«И не подумаю! — крикнула она мне в ответ. — Я официально признана бездельницей и буду жить, как подобает настоящему тунеядцу».

Я попробовал ее переубедить и так и сяк — не выходит. По утрам она вставала не раньше одиннадцати. Потом гоняла с матросами мяч, читала романы, а по вечерам наряжалась и отправлялась играть в домино или смотреть картину. Прошло время, и я снова попытался поговорить с ней: «Единственная женщина на острове, к тому же еще и жена начальника — разве так можно себя вести! Ничего не делаешь, со всеми матросами на «ты»!»

Наташа за словом в карман не полезла:

«Чего же ты хочешь? Чтоб я кричала: будьте так добры, пожалуйста, пасуйте мне мяч? И они чтоб тоже так говорили? Это же неестественно!»

К сожалению, ее веселье было только короткой вспышкой. Через неделю снова повесила нос.

«Ты был прав, — пожаловалась она, — твои матросы действительно считают меня только женой начальника. Ни одного дня больше не останусь на этом проклятом острове».

Что я мог ей сказать? У меня здесь свои обязанности. Нелепо требовать, чтобы молодая женщина вдруг сделала целью своей жизни мелкие заботы по хозяйству, выращивала кроликов и кур, заготовляла грибы и варенье для близких и дальних родственников и находила в этом удовольствие. Разумеется, при сильном желании можно было бы и на острове найти для себя занятие. Но попробуй предложить человеку писать картины или стихи, если его к этому не тянет?!

Как-то я упрекнул ее:

«А что, если б мы находились на полярной станции, где ночь длится шесть месяцев и снежные бураны не позволяют высунуть носа наружу? Там ведь тоже живут женщины. Работают — и счастливы?..» — «Я не трудностей боюсь, — ответила Наташа. — В том-то и несчастье, что здесь нет никакой борьбы. А сама с собой я бороться не умею».

В ее голосе звучало неподдельное отчаяние. Поэтому я чувствовал себя просто счастливцем, когда получил радиограмму, что нужно ехать в город в командировку. Повеселимся вместе, забудем все обиды, и наша семейная жизнь пойдет по-новому. Со всех ног бросился я к Наташе, чтобы сообщить ей радостную весть, но она не проявила к ней никакого интереса.

«Поезжай, — сказала она. — И привези себе новые пластинки». Я все еще ничего не понимал. «А ты?» — «Мне нездоровится». Меня одолевали дурные предчувствия. «А если говорить правду?» — «А по правде говоря, дело в том, что я больше не в силах лгать. Ни тебе, ни самой себе… Мне нужно уехать, иначе я погибну. Через неделю, когда я уберу квартиру и постираю все белье, я отправлюсь в Саратов…» — Варшавский вскочил на ноги, схватил механика за лацкан пиджака и притянул к себе. — Признайся честно! — прошептал он. — Тебе тоже кажется, что я тряпка, не сумевший своей любовью удержать жену?..

Не дождавшись ответа, он внезапно отпустил Лудзана и неестественно спокойным голосом объявил:

— Последний акт трагикомедии будет показан завтра на берегу. Но прежде и зрители, и исполнители должны хорошенько выспаться.

Щелкнул выключатель, и каюта погрузилась в темноту. Лудзан чувствовал, что Варшавскому необходим совет, утешение, но дать их не мог. Антон пробовал представить, как поступил бы он сам на месте Варшавского. Он стал думать о своей жене, и перед ним снова прошла в мельчайших подробностях вся их совместная жизнь. Когда Антона призвали на военную службу, он сразу попал во флотский оркестр. Они выступали чуть ли не каждый вечер: то на танцах в Доме моряков в Болдерае или во Дворце культуры рыбаков «Зиемельблазма», то на шефском концерте в парке культуры и отдыха. Потом наступила зима, репетиций и вечеров стало меньше, и руководитель оркестра вызвал Лудзана. «Я уже обо всем договорился, — сообщил он. — Среднее образование у тебя есть, не так ли? Значит, в марте поедешь в училище в Ленинград».

Лудзан не знал, радоваться ему или горевать. Ему до сих пор никогда не приходило в голову связать свое будущее с флотом. Но перечить было не в его натуре. Лудзан попал на инженерный факультет и приобрел хорошую специальность. В городе он познакомился со студенткой медицинского института и женился. И вот теперь получил назначение на пограничный корабль.

Антон Лудзан, вспомнив за несколько минут всю свою жизнь, повернулся к стене и закрыл глаза. И тут раздался сигнал боевой тревоги.

Сигнал тревоги гремел одновременно во всех помещениях. Матросы вскакивали со своих коек и, надевая на ходу штормовую одежду, бежали на боевые посты.

Оживились и те, кто стоял на вахте. Радист Борис Травкин с лихорадочной скоростью принялся выстукивать ключом сообщение командира катера командиру части. Мотористы разогревали дизеля, чтобы в случае необходимости выжать максимальное количество оборотов. Герберт Берзлапа встал у штурвала. Виктор Крутилин, прильнув к радиолокатору, поминутно выкрикивал координаты цели. Капитан-лейтенант Закубенко надел на голову радиофицированный кожаный шлем, встал на командный мостик и включился в связь со всеми боевыми постами.