Якорь в сердце - Гунар Цирулис

Машины не работали, и это еще больше тяготило команду. Хорошо сознавать, что ты не просто сопротивляешься напору стихии, а отвечаешь ударом на удар, и в этой борьбе тебе служат подмогой тысячи не ведающих усталости лошадиных сил.

Но приказ есть приказ. Катер должен стоять как вкопанный именно здесь. И команда должна следить за тем, чтобы никто не пересек государственную границу. Таково задание, которое наперекор всему заставляло людей впиваться глазами в ночь, в летящие брызги и ловить в завывании бури любой подозрительный звук.

Ветер, дующий с суши, развернул катер носом к берегу. Но у радиолокатора и на затылке есть глаза. Стрелка совершала круг за кругом, и ничто не мешало ее ясному сиянию — море было пустынно. Лишь у краев экрана смутными тенями вспыхивали и снова тускнели два светлых пятна. Там находились в дозоре два пограничных корабля и тоже ощупывали радиолокаторами морской пролив. В крайнем случае они и сами могут держать границу на замке.

Однако приказа сняться с якоря не было.

Григол Дзигутаров не мог этого понять. Казалось, в такую ночь моторкам в море делать нечего. Тем более маленькому резиновому плотику. Первый же мощный вал разорвет его в клочья. А с больших кораблей, как известно, нарушителей границ у берега не высаживают. Какой смысл торчать здесь, мучить людей?

Вахтенный матрос Дзигутаров действительно мучился. Тошнота давила и выворачивала внутренности. Но еще худшие мучения приносило сознание, что ему никогда не одолеть морскую болезнь. Григола она схватила с первого же раза, как только он вышел на учебном корабле в море. Тогда у него были товарищи по несчастью — почти все пограничники-новобранцы продемонстрировали таким образом свое почтение Нептуну. Старшие не издевались, молодые не стеснялись — таков морской закон, и дело с концом. Но Григол Дзигутаров и в следующих рейсах не мог с собой совладать. Как только начинала морщиться морская гладь и первые барашки подкатывались под киль корабля, на него нападал приступ слабости. Ноги делались ватными, во рту появлялась сухость, голова наливалась свинцом. Единственное спасение — выйти на палубу и жадно глотать освежающий воздух.

В конце концов главстаршина сжалился над парнем.

— Одни кости да кожа остались. Может, сказать командиру, чтобы тебя списали на берег? Там тоже пограничники нужны.

Старшина говорил с ним по-дружески. Но Григол обиделся. Он, парень из Сухуми, вырос у моря, в школе был лучшим пловцом, организовал кружок аквалангистов, прочел все книги Гончарова, Станюковича и Джека Лондона, сам основательно выучил английский, чтобы читать морские романы Конрада и объясняться с моряками всех стран. Он, Григол, даже обвинил своего брата в трусости и в искажении жизненной правды, когда тот напечатал в газете стихотворение о моряках, хотя сам знал морскую работу только понаслышке. Он еще до призыва просился в военкомате, чтобы непременно послали на флот. И теперь ему предлагают списаться на берег — представляете? Соседским ребятам на смех?! Ни за что!

Но он сдержался. За несколько месяцев службы даже самые горячие головы приучаются владеть собой. Только бледность, внезапно залившая лицо Григола, говорила о том, как он взволнован.

— Разве на меня поступили жалобы? — спросил он.

— Нет, у тебя по всем статьям отличные оценки. Но… — главстаршина смутился.

— Я докажу! — Григол даже не дал ему произнести эти ненавистные слова — «морская болезнь». — Верьте мне, докажу…

Привыкнуть Григолу не удалось, но силу воли он продемонстрировал. Даже зубоскалы, советовавшие ему вмонтировать в подошвы кардан, чтобы всегда удерживать тело вертикально, и те были вынуждены признать его победу. Узнав, что во всем виноваты центры равновесия, он наловчился предугадывать каждое движение корабля: и медленную качку, и бешеные прыжки, и внезапные падения в бездну. И никто больше не видел, как он страдает.

…Неужели командир не понимает, что взбесившееся море способно поглотить катер? Как он может спокойно сидеть в своей каюте, когда все суденышко от киля до клотика содрогается под ударами штормовых волн? И чего там копается помощник, старший лейтенант Перов? Нашел тоже время заполнять вахтенный журнал. Будто нет у него других забот…

Катер глубоко зарылся в воду, у борта прошла большая волна. Соленые брызги больно ударили в лицо.

У Григола все в голове перепуталось. Темнота не давала возможности заранее определить, как будет вести себя катер. Григол не успевал подготовиться, чтобы отразить следующий удар. Рушился с таким трудом выработанный метод… Попробуй-ка, к примеру, приспособить шаги танца к музыке, если оркестр беспрерывно меняет ритм.

Григол был уверен, что ему стало бы легче, если бы он мог хоть что-нибудь делать, забыть об окружающем.

Но все это были пустые мечты, работы не было. Если не считать работой главную обязанность вахтенного матроса — наблюдать за морем и сообщать старшему лейтенанту обо всем подозрительном. Как будто в таком котле можно увидеть что-нибудь не замеченное радиолокатором.

Тут мрачные мысли Дзигутарова оборвались. Как он мог забыть, что локатор не автоматически объявляет тревогу. У экрана тоже дежурит человек, его товарищ, которому, наверное, гораздо тяжелее сидеть в душном помещении…

Григол подобрался, выпятил грудь, как при подъеме флага, протер пальцами покрасневшие от напряжения глаза и снова стал вглядываться в темное море.

За шумом волн ничего нельзя было услышать. Почувствовав на своем плече руку, Григол вздрогнул. Он не заметил, как подошел к нему товарищ. И теперь он лишь видел, что Герберт Берзлапа шевелит губами, — слова уносил ветер.

— Принимаю вахту! — что есть мочи гаркнул Герберт, плечистый блондин с румяным, обветренным, круглым лицом, которое даже в эту дрянную погоду говорило о том, что он всем доволен и великолепно себя чувствует. — Ложись спать! — прокричал он на ухо Григолу.

— Чего бы я только не дал за твои железные кишки, — с завистью пробурчал Григол.

Этот крик души вовсе не был предназначен для чужих ушей, но ветер внезапно умолк, и в неожиданно наступившей тишине его слова прозвучали чересчур громко, даже вызывающе. Желая загладить грубость, Григол поторопился спросить:

— Скажи, неужто тебя никогда не тошнит?

Герберт махнул рукой. Ему, конечно, было жаль товарища, который вдруг как бы потерял точку опоры. Но сочувствием тут не поможешь.

— И в первый раз ты тоже ничего не чувствовал? — Словно не веря своим глазам, Григол оглядел плотную фигуру Герберта и усмехнулся: — Ах да, ты же родом с острова, еще в пеленках ходил с отцом в море…

Однажды в свободную минуту ребята стали вспоминать, как кто попал на морскую границу. Дошла очередь и до Берзлапы.

— Это был номер хоть куда! — он поднял большой палец. — Даугаву вы знаете, да? Так вот в самой Риге в середине реки есть островок. Никогда я не мог понять, какого черта там поселились люди, — один песок, даже огородишко развести и то трудно. Скорей всего потому, что там когда-то была лесопильня, а старикам лень было утром рано вставать и ездить из города на работу… Я единственный человек в мире, который там родился, так сказать некоронованный король Заячьего острова. Понимаете, наши в это время освобождали Ригу. Все мосты были взорваны фрицами, пароходики не ходили. Так что мать никак не могли отвезти в роддом. Позже она этим гордилась и просила записать в моем свидетельстве о рождении — в Риге, на Заячьем острове. Стали в военкомате рассматривать мои документы, изучали, изучали, майор эдак хитро подмигнул мне и говорит: «На ловца и зверь бежит — нам как раз нужны бравые моряки!» У меня, конечно, душа в пятки — кому понравится месяцами болтаться вдали от берега и к тому же лишний год служить?

Но когда я услышал, что в пограничники, то не стал ерепениться. Всего смешнее, что на флот приняли и моего братишку, который честно-благородно родился в больнице на Московской улице. И приняли только потому, что он мой ближайший родственник. После демобилизации я всех вас непременно приглашу к себе в гости, покажу, как живут рижские моряки, нанюхаетесь у меня соленого воздуха на Заячьем острове!..

Григолу не хотелось сейчас спускаться в кубрик, воздух там был спертый, как-никак десять человек спало, да и пахло недавним ужином, мокрой одеждой. Только успел он об этом подумать, как у него засосало под ложечкой. Охотнее всего он теперь послушал бы рассказы Герберта. Григол чувствовал, что когда-нибудь, вспоминая службу, он поймет, что самым ценным здесь были люди, которых он встретил, их судьбы, мысли, мечты. Лежа на койке с открытыми глазами, Григол мог часами слушать разговоры товарищей. Моряки звали его «великим молчальником» и тем не менее охотно вступали в такие односторонние беседы — кому не хочется излить душу? У Григола были свои суждения, и он мог бы кое-что рассказать, но деликатный парень сознавал, что на корабле один слушающий дороже двоих говорящих. Вскоре он по рассказам, по фотографиям уже знал родителей, любимых девушек, братьев и сестер каждого матроса, их планы, знал, какие книги и фильмы кому больше нравятся, по многу раз перечитывал адресованные им письма, вместе с товарищами радовался хорошим вестям и огорчался из-за плохих. О «великом молчальнике» никто ничего не знал. Кое-кто догадывался, что Григол тайком пишет стихи, но никто не подозревал, что он мечтает сочинить пьесу и изобразить в ней свою жизнь на корабле, всех своих друзей. Ему недоставало только конфликта, на котором можно было бы раскрыть характеры. Григол, однако, не сомневался, что ему посчастливится и он наверняка станет участником какой-нибудь опасной ответственной операции…