Живой пример - Зигфрид Ленц

— Да, на туфлях. Я их купила для дочери, а разве за это надо платить?

— Нет, разумеется, все это бесплатно, меня в связи с этим интересует только один вопрос: давно вы знаете Майка Митчнера?

— Я его совсем не знаю.

— Но вы знаете, чем он занимается?

— Наверно, артист, вид у него такой.

— Значит, его имя до сих пор было вам незнакомо?

— Моя дочь наверняка его знает, у нес в комнате все стены оклеены такими вот подписями и фотографиями.

Хеллер благодарит несколько чрезмерно, как ему самому кажется. Может быть, думает он, виной тому атмосфера всего этого мероприятия, этакий вымученный, искусственный оптимизм, заражающий многих; и он снова становится за спиной у Майка и наблюдает за движущейся очередью любителей автографов, чья веселость тоже выглядит какой-то лихорадочной. Как по-разному ведут они себя, получив наконец желанный автограф: одни торопливо суют его в бумажник, словно кто-то может потребовать его обратно; другие весело размахивают им, третьи внимательно изучают росчерк, словно боятся принести домой подделку.

Девушка со строгим лицом, с гладкими черными волосами на прямой пробор, приближается к Майку не так, как другие; она подходит скорее неохотно, чувствуется, что лишь усилием воли заставила она себя встать в этот длинный хвост, однако не похоже, что ей надо делать укол, еще меньше, что она стоит за автографом. А есть ли у нее вообще в руках какой-нибудь листок? Вот она нагибается к Майку Митчнеру, подсовывает ему какую-то бумажку, явно уже исписанную, как замечает Хеллер; легонько постукивая пальцем по бумажке, она шепотом что-то объясняет Майку, на что он вначале только улыбается, но потом выражает согласие; легкое рукопожатие, и она уходит без автографа, а Майк сует бумажку в нагрудный карман.

— Извините, пожалуйста, — обращается к ней Хеллер, — позвольте вас спросить: вы поклонница господина Митчнера?

Девушка останавливается и вызывающе смотрит на Хеллера.

— Мы друзья господина Митчнера, — поясняет Хеллер, — ваш ответ поможет нам при изучении проблемы современного кумира.

— Вы меня задерживаете, — тихо говорит девушка как будто про себя, — и потом, я не позволю никому вмешиваться в мои дела.

— Но, может быть, вы могли бы нам сказать, чем вас… убеждает господин Митчнер?

— Чем он меня убеждает? Размером ботинок, а теперь оставьте меня в покое.

— Не обижайтесь, — раздается вдруг голос Юргена Клепача, — эта девушка только передала Майку приглашение, а теперь ее ждут. Вон там, за колонной, видите?

Выходит, Клепач следил за ним? Все видел и слышал? Хеллер сдается. Он полагает, что люди, терпеливо стоящие в очереди, медленно двигающейся к столу, больше ничего ему не откроют. Он пойдет в ресторан при универмаге и там подождет, пока кончится представление.

— Вы туда за мной зайдете?

— Ну конечно, — говорит Клепач, — кто-нибудь из нас дернет туда и прихватит вас.

Итак, Хеллер спрашивает, как пройти к лифту, и поднимается в ресторан, где люди отдыхают, сделав удачные покупки, или подкрепляются перед тем, как их сделать. Он пробирается между наваленными в проходах пакетами и коробками, находит за угловым столиком свободный стул, рядом с молчаливой четой пожилых супругов, которые хоть и заказали себе кофе, но забыли его выпить.

Здесь свободно? Запоздалый приветливый жест, Хеллер уже уселся, уже поставил портфель на колени и вынимает из него литературу. Что он желает заказать? Чай с ромом и, во всяком случае, порцию жареной колбасы с карри. Уходя, кельнер качает головой и смотрит на обоих стариков, он хочет, чтобы Хеллер разделил его недоумение, но тот уже уткнулся в свои книги и записки и думает о названии «Цена надежды». Через два часа он снова должен быть в пансионе, вооруженный новыми знаниями, суждениями, может быть, даже новыми предложениями.

Молодой специалист Хеллер размышляет о методе работы: перед нами яркая жизнь, в ней естественно предполагать какие-то вершины, необычные ситуации, но они возможны только на общем будничном фоне, на фоне серого потока, который ничего с собой не несет, а из этого следует, что и длинные периоды без всяких событий тоже имеют значение, их тоже надо принимать в расчет. Что сказала бы Люси Беербаум, узнай она, с какой целью изучается и освещается ее жизнь? Что несколько педагогов, собравшись на совещание, пытаются из всей массы пережитого ею выковырять лишь самые лакомые для педагогики цукаты? Насколько полезны такие произвольно выхваченные примеры достойного поведения? Почему надо отказывать в ценности тому, что происходило до примерного поступка или после него? Разве неброское, бесцветнее, проходящее незаметно не может оказаться поучительным? Почему бы не поискать центр с краю, в незамеченном происшествии, в побочном факте? Разве не должны мы, думает Хеллер, нацелить наши поиски и на то, что не имеет веса и, на первый взгляд, лежит за пределами темы? Например? Ну, например, эта ночь у пастуха, в черной хижине, сложенной из камней, там, возле скал Метеора. Разве эта история не типична для Люси Беербаум? Да, но в каком смысле?

Прежде всего — ландшафт, его нарисовать очень нетрудно; в середине он помещает скалы Метеора с их обрывистыми склонами, впереди расстилает часть фессалийской равнины, прорезает ее рекой, которую называет Пиниос, а светлая кромка на горизонте не может быть ничем иным, кроме Эгейского моря. Две движущиеся точки — это, должно быть, Люси Беербаум и ее коллега Виктор Гайтанидес, они вроде бы направились от подножия одной из скал наискось к дороге, к остановке автобуса. Так написано в книге: в каникулы они поехали побродить в окрестностях этих скал — оба только что сдали очередной экзамен, — они ходили пешком по отлого поднимающейся вверх равнине, подкрепляясь тем, что взяли с собой в плетеной корзинке; Виктор Гайтанидес, как всегда, чистенький и чинный, словно в соблюдении всех правил приличия хотел найти укрытие и уж по меньшей мере утаить за ними свою молодость. И вот когда они ели у подножия скалы, стала собираться гроза, сначала о ней возвестило лишь дрожание, мерцание света, залившего скалы и зло засверкавшего в водах реки, Виктор тщательно сложил носовой платок, на котором сидел, и стал укладывать все обратно в корзинку, поглядывая на небо, где быстро возникали и распадались облака причудливой формы — светящиеся рыбы, теневые деревья, растущие вверх ногами, чьи кроны отсвечивали красным.

— Нам надо торопиться, надвигается нешуточная гроза!

Он казался более обеспокоенным, чем Люси, которой не хотелось, чтобы ее подгоняли, она требовала, чтобы он дал ей доесть если не хлеб, то хотя бы дыню, и подтрунивала над тем, как ему не терпится поскорее выбраться на дорогу к автобусу.

— Вы так боитесь промокнуть, Виктор?

— Признаюсь. — Он в самом деле был из тех, для кого прямой ответ на вопрос равносилен признанию. — Признаюсь, — сказал он, — что мне известны более приятные ощущения, чем липнущая к телу мокрая одежда.

— По вашей милости я второй раз прерываю еду, не наевшись досыта, — сказала Люси, — а наш врач между тем требует, чтобы я ела «сколько влезет».

— Заданного количества вы давно достигли. — Он нетерпеливо встал — на голове шляпа, похожая на циркулярную пилу, в руках закрытая плетеная корзинка, — человек который своей безупречной корректностью замораживал все: способность к сочувствию и приветливость, кажущуюся какой-то механической. — Благоразумно будет поспешить, Люси, мне не нравятся комбинации там, наверху.

Края туч вдруг словно загорелись, из них засочился красный и лиловый свет, а между тучами возник черный вертящийся глаз, под взглядом которого поблекла вся равнина до самого побережья.

— Вот уж чего у нас никто не может позаимствовать, — сказал Виктор, — так это нашей фессалийской грозы.

— Не думаю, — сказала Люси. — Насколько я знаю, эти наши местные молнии описываются в школьных учебниках всего мира, во всяком случае, это не что иное, как обычные электрические разряды, частичные разряды — если уж быть точным, — которые возникают на всем протяжении молнии.

— Но свет, — возразил Виктор. — Я думал прежде всего о свете: у нас гроза — это иллюминация.

— Да, — сказала Люси. — Гроза и бедность, у нас они очень живописны.

Она взялась за ручку корзины не столько для того, чтобы помочь Виктору ее нести, сколько, чтобы держаться, спускаясь по склону, поросшему колючей травой; они бежали наискось к шоссе, где — это можно было увидеть даже отсюда — не было никакого укрытия, кроме одиночных деревьев.

— Скорее, — сказал он. — Уже начинается, на меня упали первые капли.

Первые капли были крупные и освежающие, они падали тяжело, редко, Люси казалось, что она отличает одну каплю от другой, когда они разлетались брызгами у нее на плечах, на шее, на лице. Ветер был порывистый, настоящий штормовой ветер.