Граф Никита Панин - Зинаида Чиркова

Она помолчала, потом твердо сказала совсем не слабым, но больным голосом:

— Кажется, отхожу я… Пусть придут соборовать, исповедать… А ты, Никита Иванович, не уходи…

С этой минуты Никита Иванович не покидал опочивальни императрицы. Хлопали двери, входили и выходили слуги с тазами горячей воды, с полотенцами, смоченными уксусом, суетились медики с лекарствами и отварами. Съежившись, сидел в кресле безутешный Иван Иванович: не удалось склонить императрицу подписать манифест об отречении или отозвании Петра, не удалось Шуваловым захватить в свои руки ускользающую власть. Никита Иванович не спал, ходил или сидел возле императрицы и зорко следил за всем происходящим.

Священники соборовали императрицу, лежащую в полубессознательном состоянии, она причастилась святых даров, не открывая глаз. Теперь священник ее, духовник Дубянский, читал предупокойные молитвы, открыв перед собою молитвенник, зажегши свечи. Его сменяли другие священники, которых велел позвать Никита Иванович. Александр Иванович не входил в опочивальню.

Посреди опочивальни стоял походный аналой, а за ним, сменяя друг друга, читали молитвы священники, возле лекарственного стола в углу все еще возился лейб-медик императрицы Пуассонье. Бессильно опустив голову, вжался в кресло у ног Елизаветы Иван Иванович Шувалов.

Никита Иванович стоял у правой стороны широкого ложа, молитвенно сложив руки и не сводя глаз с медленно бледнеющего лица Елизаветы. Кончалась его жизнь, его любовь, его надежда, его мечта…

На другой день, слегка подремав в кресле возле императрицы, Никита Иванович велел позвать Петра. Он должен был присутствовать при конце царственной тетки. Медики уже сказали Никите Ивановичу, что надежды нет, что осталось каких-нибудь несколько часов.

Петр влетел в опочивальню, как всегда быстрый и громогласный, но; увидев Никиту Ивановича, Шувалова, весь пропитанный лекарственными запахами полусумрак опочивальни, несколько присмирел и подошел к императрице, взглянул на ее лицо.

Но, видно, лицезрение это не доставило ему никакого удовольствия, потому что он сразу отвернулся и принялся большими шагами расхаживать по громадной комнате, стараясь не задевать аналоя и бормочущих молитвы священников. Тяжелый запах, миганье свеч, полумрак и тяжелые руки тетки, беспрерывно двигающие пальцами, навели на него тоску. Он так и хотел улизнуть, но понимал, что это последние минуты перед торжеством, и старался сдерживать себя…

Он не любил тетку, злобным и холодным страхом переполнялось сердце князя, когда она призывала его к себе. Он не верил ей, презирал ее фаворитов, приживалок, собак и карлиц, негров и поздние ночные обеды. Он так и не смог привыкнуть к угрюмой холодной России, в которой ему предназначено было стать самодержцем.

— Нет, — бормотал он, — вот только возьму вожжи в руки, я эту проклятую войну прекращу… Нам пример надо брать с Фридриха, учиться у него, а мы уж и Берлин взяли, русское варварство принесли в этот светоч культуры и образованности. Погодите, ужо я и с датчанами расправлюсь, чтоб не смели забирать мою родную Голштинию за долги.

Никто ни словом не ответил ему. Гробовое молчание стояло в комнате. Только бормотали слова предупокойных молитв священники за походным аналоем.

Петр резко подскочил к грузной, осанистой, склоненной в горести фигуре Никиты Ивановича:

— А ты как думаешь о том, что я сейчас сказал?

Он глядел в тяжелое лицо Панина и с ненавистью ждал ответа. Нет, он будет спорить, нет, он поставит на своем… Петр еще не привык к тому, что каждое его слово станет законом…

Никита Иванович помолчал, не поднял покрасневших от слез глаз, опустил сложенные у лица руки и тихо сказал:

— Не дослышал я, о чем речь шла. Я думал о печальном положении государыни…

И Петр понял, что воспитатель его сына Павла дает ему урок, упрекает его, будущего государя, в поведении, не соответствующем обстановке. Но, если Панин — воспитатель сына, это еще не значит, что он может читать нотации отцу. Петр взбеленился, покраснел до кончиков больших, оттопыренных ушей, подвинулся ближе к Панину и, заглядывая ему в глаза, тряся буклями парика так, что с него осыпалась пудра, прошипел:

— А вот ужо я тебе уши-то ототкну да научу получше слушать…

Никита Иванович содрогнулся, но совершенно спокойно слегка поклонился будущему императору, опустив лицо, вспыхнувшее обидой, и тихо ответил, давно научившись скрывать свои чувства:

— Как будет угодно вашему высочеству…

Голос его был так тих и почтителен, что Петр сразу и думать забыл об оскорблении, нанесенном им воспитателю Павла. Он обладал великим даром сразу же забывать обиды, которые нанес сам, и долго помнить обиды, причиненные ему самому. Князь уже раскаялся, что так обидел Панина, смиренный вид и почтительный голос Никиты Ивановича успокоили его, а света в опочивальне почти не было, и разглядеть выражение его лица Петр не смог. Впрочем, Петр не привык долго обдумывать свои слова.

Пальцы Елизаветы все скребли и скребли одеяло, судорожно дергались, и Никита Иванович не мог справиться с желанием взять их в свои теплые руки, отогреть дыханием, зацеловать, вдохнуть жизнь. Он все смотрел и смотрел на эти пальцы, продолжавшие свою беспокойную возню, и пустота и тяжесть в его сердце становились невыносимы. Он ни о чем не думал, мыслей не было никаких, он смотрел и смотрел на эти беспокойно терзавшие покрывало пальцы, словно они завораживали его. Ему не было дела ни до кого. Уходила та, чьей любви он добивался, но не смог добиться, а сам любил истово и горячо…

Лица ее Панин почти не видел — запрокинутое на подушки, оно казалось спокойным. Но ему казалось, что вот сейчас она откроет глаза, произнесет ясным чистым и мелодичным голосом одну из своих любимых приговорок и пошутит, глядя на всех яркими голубыми глазами:

— Как я вас всех напугала…

Но она не открывала глаз, а пальцы ее все продолжали цепляться за одеяло, словно она из последних сил цеплялась за жизнь, не желая уходить, не желая оставлять его одного наедине с давящей тоской.

Лейб-медики все чаще оставались возле кровати без движения. Они тоже ждали, завороженно глядя на пальцы, когда жизнь покинет тело их государыни и можно будет со вздохом облегчения объявить, что она преставилась…

Движения пальцев становились все судорожнее и медленнее. Наконец, они вцепились в одеяло и застыли в неподвижности.

Прошло еще несколько томительных минут, и главный лейб-медик осторожно подошел к ложу императрицы, потрогал застывшие пальцы, а потом вынул из кармана камзола маленькое зеркальце.

Он приложил его к губам, вяло открытым, подержал, отнял, поглядел и медленно, тихо провозгласил:

— Преставилась государыня.

И перекрестил лоб.

Только тут упал Никита Иванович на колени к краю кровати и облил слезами неподвижные, еще теплые руки Елизаветы. Он целовал и целовал неподвижные пальцы, заливал их слезами и чувствовал, как они медленно наполняются холодом.

— Небесное тебе царствие, Елизавета Петровна, — сказал он, вставая с колен, — вечный тебе покой…

Сквозь пелену слез он увидел, как сорвался с кресла Иван Иванович, упал плашмя перед Петром и в голос закричал:

— Не погубите, ваше величество…

Петр на мгновение растерялся. Вот оно, свершилось, то, чего он ждал долгих двадцать лет. Теперь он император всероссийский, теперь он господин всех тут стоящих, теперь его слово — для всех закон. Он еще стоял неподвижно, медленно осознавая свершившийся факт, а Иван Иванович ползал у его ног, обливал слезами его сапоги и бормотал:

— Не погубите, ваше величество!

— Полно, полно, Иван Иванович, — поднял его с пола Петр, — Бог простит.

Иван Иванович отошел, трясясь от рыданий и пережитого волнения.

А Петр гордо выпрямил узенькую спину, царственным оком окинул сумрачную опочивальню.

— Теперь я здешней империи хозяин, — громко сказал он и скорым шагом выбежал из спальни.

На бегу он старался припомнить то, что наказывала ему сделать Екатерина по выходе из опочивальни — привести к присяге капитана, привести к присяге…

Он сделал все, как она велела. Госпожа Подмога и тут дала ему ценные деловые советы, он, пожалуй, сам растерялся бы и что-нибудь да упустил. Но теперь он — император и прежде всего надо послать курьера к Фридриху — заключить с ним почетный мир. Это надо сделать прежде всего…

Вскоре курьер поскакал…

Всю ночь просидел Никита Иванович у тела императрицы. Неслышно ступали священнослужители, положили на глаза покойной медные пятаки, подвязали отвисающую челюсть, поставили свечи во всех четырех углах ложа и читали, читали, читали заупокойные молитвы. Никита Иванович ничего не замечал. Он сидел и сидел, уронив голову на ладони и опираясь локтями в колени. Жизнь представлялась пустой, ненужной, тяжесть и боль не успели еще свить в сердце надежного гнезда, но холод и пустота тела как будто стремились соединиться с той, что была ему дороже всего на свете.