Граф Никита Панин - Зинаида Чиркова

Перстень Кристины достался ему случайно, в одной из антикварных лавок Стокгольма — Кристина продала все свои драгоценности, но и это не уберегло ее от нищеты. Ему сразу бросился в глаза этот лунно-светящийся камень, оправленный в золото. Строгая форма кольца, заключившего опал в свою оправу, мутно блещущий и переливающийся камень, словно лунный свет заключающий в себе, — все это поразило Никиту Ивановича. Он любил собирать редкости и купил перстень, невзирая на его дороговизну. Порыться в антикварных лавках, отыскать примечательные древности было для него лучшим времяпрепровождением.

Втроем отправились они в Гостиный двор, полный лавок, и шли по Невской першпективе, наблюдая, как суетится народ, радостно возбужденный предстоящим праздником.

Нарядная толпа заполнила всю ширь Невского проспекта, желто светились окна бесчисленных лавок, сверкая всевозможным обилием выставленных товаров. Серенький мутный зимний день давал мало света, и в помощь ему на всех перекрестках дымно горели костры, распахнутые двери лавок бросали отсветы на снежную кашу разъезженной мостовой, паром курились открытые черные жерла кабаков, шумная и толкущаяся орава людей металась в поисках новинок. Лотки и открытые прилавки переполнены были булками и ватрушками, петушками из сахара и длинными конфетами на палочках. Продавцы старательно зазывали покупателей, набивая цену на все, что можно было продать перед великим праздником.

Никита Иванович двигался в толпе медленно и степенно, то и дело взглядывая на идущих рядом с ним девушек. Обе они разрумянились от мороза, снежные белые хлопья падали им на лица и оседали блещущей росой, изящные башмаки ловко месили снежную кашу, а сияющие глаза словно проливали в душу Никиты Ивановича умиротворение и покой. Ленты и чепцы, плоеные брыжи и тонкие перчатки, красивые шнуры и витые бусы надолго привлекали их внимание, и Никита Иванович с грустью думал о том, что не довелось ему сопровождать молодую жену, с восторгом и трепетом разбиравшую безделушки, что никогда ему не удастся выбирать игрушки для своих детей, но со вздохом мирился со своей судьбой. Так уж ему, видно, на роду написано, вздыхать и думать только об одной, той, что лежит в постели, прикованная тяжким недугом…

Гомон толпы, словно морской прибой у пристаней Стокгольма, висел в воздухе, и переговариваться было невозможно, каждое слово надо было кричать.

Внезапно над толпой пронесся зычный тяжелый крик. И толпа словно онемела. Стихли разговоры и перебранки, увещевания продавцов и бойкий торг покупателей. Повис над толпой зычный густой и звонкий крик:

— Пеките блины!

В первую секунду у Никиты Ивановича появилось ощущение, что это ему адресован крик, что ему предлагают печь блины. Он содрогнулся. Блины обычно пекут на поминки.

Замерла толпа, на мгновение замешкавшись, замерли и девушки, изумленно вслушивающиеся в этот зычный густой, перекрывший все шумы голос:

— Пеките блины!

Кипящий круговорот толпы, прикрытый серыми сумерками умирающего зимнего дня, словно бы вдруг остановился, забитый, задавленный этим криком.

Все ближе и ближе подходил к трем замершим на обочине мостовой фигурам придворных этот зычный и такой звонкий голос:

— Пеките блины!

Скоро они увидели и того, кто кричал, перекрывая шум толпы. Это была высокая сухопарая женщина в длинной зеленой юбке и красной кофте, прикрытая темным платочком, в разбитых башмаках. Юбка ее волочилась по талому снегу, раздавленному бесчисленными ногами прохожих, мокрые хлопья снега оседали на платке и таяли, стекая по лицу женщины тяжелыми каплями. Округлое ее румяное от ветра и мороза лицо словно корчилось от непереносимой боли и тоски. Глаза, ясные, голубые, запрокинуты были к самому небу, губы, спекшиеся и красные, вспухли от мокреди и мороза и выталкивали неистовый зычный крик:

— Пеките блины!

Анна ахнула тихонько.

— Красная кофта, зеленая юбка, — вдруг судорожно зашептала она Маше, — ты помнишь, маме явилась…

— Да ведь она живая, а являются только мертвые, — с ужасом пробормотала Маша.

— Она Ксенией назвалась, — проговорила Анна и бросилась к продавщице пирожков.

— Как зовут, кто это? — отрывисто спросила она, и прежде чем та выговорила имя, уже знала, что это Ксения, та, что матери во сне явилась.

— Так не бывает, в это невозможно поверить, — кричала она, пробираясь обратно к Маше и Никите Ивановичу.

— Никита Иванович, скажите хоть вы, что же это? — заплакала Аннушка.

Сначала Никита Иванович ничего не мог понять, но, когда девушки, сбиваясь, повторяя и глотая слова, рассказали ему всю историю, постарался успокоить их.

— Ну что ж, бывают истории неправдоподобнее этой, — проговорил он. — Юродивая Ксения. Давно уж ее весь город знает. Иногда кричит, иногда плачет, а никто толком не знает, почему, из-за чего…

Панин постарался вывести девушек из толпы, повлек их ко дворцу. Сердце билось учащенно. Его тревожило не само появление на улице юродивой, не ее зеленая юбка и красная кофта, не то, что она была одета явно не по сезону. Нет, сердце его захлестнула тревога и боль. Издавна на Руси пророчили юродивые, издавна привыкли люди прислушиваться к их, казалось, бессмысленным выкрикам, оказывающимся потом вещими. И он спешил во дворец, ужасаясь своей тревоге и боли…

Девушки заливались слезами, хотели бежать к самой юродивой, поклониться до земли, узнать, как это возможно, чтобы она явилась в сон их матери, но Никита Иванович торопил, явно встревоженный и угнетенный. Они вернулись в свою забитую запахами пудры и духов фрейлинскую, все еще не переставая удивляться и ужасаться, а Никита Иванович уже бежал к покоям Павла. Его забота, его главная задача — наследник.

У самых дверей его встретил слуга:

— Государыня за вами присылала…

Никита Иванович вбежал в покои Павла, увидел его весело играющим на ковре в окружении Саши Куракина и учителей расставляющим солдатиков, и придержал сердце. С ним все в порядке, караулы у дверей надежны, младшие воспитатели на месте. Все хорошо, все хорошо…

И поправив длинный, в три локона, парик, отряхнув блестящий расшитый золотом камзол, он немедленно пошел к покоям государыни…

Он давно уже догадывался, что Шуваловы готовят переворот, не желая расставаться с властью и богатствами, что им бы хотелось то ли Павла оставить под регентством матери, то ли мать и отца отправить в Германию. С этой целью они заставляли Елизавету подписать свое завещание, надеялись, что замыслам их суждено осуществиться. Как могла, Елизавета откладывала и откладывала свое завещание. Но видно, пришел и ее час…

У двери в опочивальню императрицы стояли два гвардейца. Никита Иванович знал их — свои, надежные, верные люди…

— Нельзя, Никита Иванович, не надо входить, — вкрадчиво заговорил внезапно появившийся перед высокими резными дверьми Александр Иванович Шувалов, начальник Тайной канцелярии, душа и мозговой центр всей камарильи Шуваловых.

— Государыня за мной присылала, — спокойно ответил Никита Иванович, но Александр Иванович только покачал головой:

— Нельзя, неможется ей, медики там, лекарства, приступ у нее.

— Недоброе замышляешь, Александр Иванович, — твердо сказал Никита Иванович, — отчего не пошлешь за великим князем, он у ее одра должен быть, а не чужие, неродные люди…

Правый глаз Александра Ивановича задергался, правая половина лица исказилась в гримасе — он давно страдал нервным тиком, и в минуты гнева или горячки лицо его изменялось до неузнаваемости.

— Говорю, нельзя, — крикнул он тонким срывающимся голосом, — и что ты плетешь, Никита Иванович, что недоброе я думаю?

— Позволь войти, Александр Иванович, — придвинулся к нему Панин, — волю государынину выполнять надо, а она за мной посылала…

Шувалов дико взглянул на гвардейцев. Они не шевельнулись, как будто их не касалось то, что происходило между двумя сановниками. Солдаты не скрестили ружей перед Никитой Ивановичем. Панин отодвинул рукой Шувалова и открыл тяжелые резные дубовые двери.

Его охватило запахом лекарств и отваров. Почти в темноте, в полусумраке спальни он увидел Ивана Ивановича, сидящего на кресле в ногах постели Елизаветы. В тот миг, когда Панин вошел, она открыла глаза, суетливые лейб-медики послушно отошли от постели, а Елизавета одними глазами приказала Никите Ивановичу подойти к ней.

— Матушка, — упал на колени, покрывая поцелуями ее все еще красивую, но всю испещренную коричневыми пятнами руку со вздувшимися венами.

— Никита, — ласково проговорила Елизавета, — на тебя вся надежда, тебе доверяю Павла…

Она помолчала, потом твердо сказала совсем не слабым, но больным голосом:

— Кажется, отхожу я… Пусть придут соборовать, исповедать… А ты, Никита Иванович, не уходи…