Влюбленный дАртаньян или пятнадцать лет спустя - Роже Нимье

—  Его имя?

—  Тюркен.

—  Что с ним сделали?

—  Сперва повесили как шпиона.

—  Выходит, прекрасная Мадлен стала теперь вдовой?

—  Нет.

—  Мой дорогой маршал, ваш могучий разум изобретает немало такого, что приводит в замешательство. Так значит, Тюркена повесили, но госпожа Тюркен вдовой от этого не стала?

—  Я проходил мимо и глядел вверх. Вы знаете, у меня есть такая привычка…

—  И?..

—  Но это между нами, — сказал Пелиссон, понизив голос. — Смотреть в небо для меня становится манией…

—  Итак, вместо ангела вы заметили Тюркена, который дрыгал ногами в воздухе. 

—  И велел спустить его на землю.

—  Чувство жалости в вас победило.

—  Ничего подобного. Любопытство. Я подверг его допросу.

—  И что ж он вам открыл?

—  Что Ла Фон сбежал от него, пока он спал, прихватив с собой его часть добычи.

—  Выходит, договор тоже?

—  Да, договор в руках этого изменника.

—  Ну а он сам?

—  Нашел убежище в Пфальце при дворе маркграфа, человека, известного в Риме своим распутством.

—  Итак, никакой надежды?

—  Мой дорогой д'Артаньян, вы меня огорчаете. Вы обратили внимание, с каким блеском я выиграл эту битву?

—  С величайшим. Всю честь победы вы приписали герцогу Энгиенскому.

—  Покойный король просил меня об этом. Неужели вы, видя меня лицом к лицу с врагом, подумали, что я отступлю, получив известие, что Ла Фон нашел себе где-то убежище?

—  Да, но что ж нам все-таки делать?

—  Прежде всего нужно дождаться совершеннолетия короля. Затем я поддержу его в мысли, что королевство нужно увеличить. Нрав у него горячий, так что трудностей в этом деле не предвидится. Мы завоюем Нидерланды, Фландрию, Германию. Если Ла Фон спрячется, мы дойдем до Италии или до Испании.

—  Ну, а если он укроется в Англии?

—  Дорогой друг, существует семнадцать способов завоевать Англию, как зимой, так и летом, в любое время-года. Я изложил все это на бумаге, и документы надежно спрятаны в одной из моих крепостей, я не желаю, чтоб эти тайны стали добычей невежд.

—  Значит, Ла Фон будет схвачен?

—  Со временем, несомненно. Мы будем воевать ровно столько, сколько понадобится, но добьемся мира.

—  Вы меня успокоили.

—  Насчет мира?

—  Нет, насчет войны. А ваши научные труды, которые были в вашем багаже…

—  Я слушаю вас.

—  Вы не боитесь, что ими воспользуется посторонний?

—  Не думаю, чтоб это было возможно. Видите ли, д'Артаньян, Господь дал мне замыслы, по-существу, неисчерпаемые. Я, разумеется, могу их развить и разработать в деталях. Но тогда пострадают другие мои изобретения, которые будут необходимы человечеству в будущем. Я ограничился лишь набросками в самом общем виде.

—  Шестнадцать тысяч страниц?

—  Что-то в этом роде.

—  Записывали вы сами?

—  Сначала я диктовал на древнегреческом, потом перешел на древнееврейский. Вы знаете, временами приятно думать на этом языке.

—  Все оттого, что вы беседуете на нем с пророками.

—  Очень может статься.

—  Разрешите еще последний вопрос, очень нескромный?

—  Разумеется.

—  Когда вы беседуете с Господом Богом, к какому языку вы прибегаете?

—  Д'Артаньян, вы привели меня в замешательство.

—  В таком случае я беру свой вопрос обратно.

—  Нет. Я все-таки вам отвечу. Мы объясняемся мимикой и жестами.

—  Как же это возможно?

—  Я хмурю бровь, вздуваю ноздрю, а Он перемещает облако, зажигает звезду. Это беседа без грамматики и словаря, но ясная до предела.

XLIX. ПОСЛЕДНИЙ УДАР

— Друзья мои,— возгласил д'Артаньян,— вот победитель сегодняшнего дня, — это муж, который более летает, чем ходит и общается с Богом, едва выдается свободная минута. Маршал, я представляю вам графа де Ла Фера, человека с сердцем греческого героя, господина дю Валлона, человека с силой Геракла и шевалье д'Эрбле с разумом эллина.

— Ого! — воскликнул Пелиссон, — сердце, сила, разум — да это же темы для тех трех картин, которые я предложил одному из своих друзей-художников. Фамилия этого малого Рембрандт, он расписывает панно в моем замке.

— Кажется, вы сказали Рембрандт?

— Да, да. Делает он это великолепно. Правда, чуть мрачновато.

— Где находится ваш замок, дорогой маршал?

— Главным образом в О-Суаль, вблизи Кастра.

— Почему главным образом?

— Потому что по странному капризу архитектора все службы расположены в окресностях Тулузы.

— Но от Тулузы до Кастра не одно лье пути…

— В тем то и дело,— вздохнул в ответ знаменитый воин, — из-за этого пища успевает порой остыть.

— У меня есть на этот случай отличнейший рецепт, — вмешался Портос.

— Не желаете ли поделиться со мной?

— Я приказываю зажарить с утра на вертеле шесть отборных цыплят. Затем мой пекарь разрезает два добрых хлеба, только что вынутых из печи, и вынимает из них мякоть. Затем повар засовывает туда цыплят. Хлебы закрывают, и я ем все целиком в десять утра, если я в отъезде.

— А у меня, — заметил Арамис, — есть специальные конфеты, которые мне привозят из Испании, они служат мне пищей в случае необходимости. Их изготовляют из смеси шоколада с сахаром, кофеи плодов хинного дерева.

— А у меня,— отозвался Атос,— есть мой кубок. И он наполнил его розовым бузи.

— А у вас д'Артаньян?

— У меня? Я прошу Планше принести мне фрукты в сахаре. Ну вот такие, какие он сейчас готовит.

—  Ну а если Планше не при вас?

—  Если нет Планше, я пропал.

Планше покраснел до корней волос. Великий маршал помог добраться до самой сути, испытать большего счастья возможности не было.

— Следует заметить, — продолжал Пелиссон, — аппетит — великолепная вешь. Ничто не огорчало меня так последнее время, как вид покойного короля: бледное лицо с лихорадочным румянцем на щеках и полное отсутствие аппетита.

— Вы были свидетелем его последних минут? — осведомился Портос.

— Я не мог оказать ему эту услугу, поскольку он просил меня выиграть сегодняшнюю битву. Но я слышал едва ли не последние произнесенные им слова, великие слова, господа, слова христианина и короля.

— Что ж это были за слова?

— Заметив, что я в спальне, он сделал мне знак отойти от окна, чего я, признаться, сперва не понял. Он хотел посмотреть на солнце. И тогда он мне сказал: «Пелиссон, зачем ты отнимаешь у меня то, чего не в состоянии мне дать?»

— Прекрасные слова,— заметил Арамис.

— Покойный король обращался к вам на «ты»? — поинтересовался Портос.

— Он изволил видеть во мне родственника с того самого дня, как в Па-де-Сюз я спас ему жизнь.