Влюбленный дАртаньян или пятнадцать лет спустя - Роже Нимье

Граф разбирался в зверях такой породы и знал, как их укрощать. Несколько неторопливо привнесенных слов были тут же подхвачены хирургом, который приблизился к офицеру и передал приказ.

Шестьдесят смуглых мушкетеров, цвет кастильских стрелков, вышли на боевую позицию. Предстояло выкосить всех, и своих, и чужих, но преподнести д'Артаньяну добрую понюшку испанского пороху.

Прозвучал залп, подобный удару громового бича.

Железная рука опустилась на плечо д'Артаньяна. Не было возможности сопротивляться велению такого рода, ноги подкосились, нос ушел глубоко в землю. Зубы мушкетера ухватили какой-то корень. Глаза были забиты песком. Гул, прорезаемый отдельными криками, стоял в ушах.

Д'Артаньян сделал попытку подняться на ноги. Но давившая на него без враждебных намерений рука не ослабила нажима. Мушкетер все же уперся локтями и ногами в землю, пытаясь встать. Сделалось однако еще тяжелее — давление было страшным, д'Артаньян призвал на помощь

все свое бешенство. Но стало хуже — гнет делался неумолимым.

И тут догадка молнией сверкнула в мозгу пригвожденного к земле мушкетера. Догадка объяснила необъяснимое, и господин Паскаль, явись он на войну помочь маршалу, вместо того, чтоб бегать по салонам, подбирая дамские шпильки, мог бы прояснить это обстоятельство лучше любого человека своего времени, сказав: «Очевидность, истина, достоверность».

Достоверностью тут не пахло, истина была сомнительна, но с очевидностью было не поспорить.

Д'Артаньян выплюнул ком земли и прохрипел:

— Портос…

Рука ослабила свой нажим. Появилась голова и дружелюбно на него поглядела.

«Чудесно,— подумал д'Артаньян,— мне казалось, я уже на том свете, но Господь Бог из любви к мушкетерам дал мне возможность повстречать одного из моих друзей».

— Я слегка поднажал, но вы ужасно дрыгали ногами.

— Значит, это вы.

— А кто ж еще? Скорей, д'Артаньян, поднимаемся, кролики в загоне.

В самом деле, испанцы уже рассыпались. Кавалерия герцога Энгиенского сминала их ряды. Внезапно д'Артаньян заметил еще одного бойца: человека с этой улыбкой он уже видел вчера поблизости от герцога Энгиенского.

Пройдя сквозь смертоносную сумятицу боя, Атос приблизился к своему другу.

— Д'Артаньян,— воскликнул он на ходу,— впервые в жизни я вижу вас в хвосте.

Мушкетер взвился в седло. Портос последовал его примеру, и оба, поддерживаемые Атосом, устремились в гущу завершающегося боя.

Девять тысяч убитых, семь тысяч раненых, двадцать четыре пушки, тридцать знамен стали славой этого дня. Смерть графа Фуэнтеса от одиннадцати ран была его печалью.

Из семидесяти двух бретонцев осталось в живых лишь двое.

Красноречивое свидетельство.

XLVI. ЗАВТРАК С ШАМПАНСКИМ

— Ну а теперь, д'Артаньян, мы должны вам кое-что объяснить.

— Дорогой Атос, и вы будете что-то мне объяснять, вы, воплощенная честь в лабиринтах тайны? Вы здесь… Я с трудом верю своим глазам. Аппетит к жизни возвращается ко мне…

— Тем более, что этот барашек располагает к разговорам, — заметил Портос. — Мне кажется, я ощущаю шелест трав.

И под его гигантскими челюстями хрустнула кость.

— Однако нужно назвать виновного, — заметил Арамис.

— Виновного?

— Да, сударь. Это я.

И появился Планше с огромным подносом, на котором красовались утки вперемежку с испанскими артишоками.

— Как? Ты в этой харчевне?

—  Сударь, должен же кто-то взять на себя заботу о кухне, Если вы вот уже три месяца не едите ничего, кроме салата, если граф де Ла Фер ограничивает себя бисквитами, если шевалье д'Эрбле одним только своим благословением творит из яиц трюфели, то ничего подобного не скажешь о господине дю Валлоне, которому крайне необходимо заполнить пустоту своего желудка.

—  Ты прав, Планше. Стоит мне поголодать, как внутри разверзается бездна, и мысли путаются.

—  Но в чем же виноват Планше?

—  Он позаботился о том, что его не касается.

—  А что его не касается?

—  Или, вернее, о том, что его касается.

—  А что касается?

—  Вы.

Следовало быть Атосом, чтоб с такой нежностью произнести это слово. Д'Артаньян слегка покраснел.

— Учтите, что ваш Планше, — вставил Арамис, — изрядный сумасброд и одержим суетой всезнайства с тех пор, продает дамам сласти. Он вбил себе в голову, что вы намерены нас покинуть. 

— Это вы покинули меня. Вы, Портос, в конце года, вы, Арамис, шесть месяцев спустя, а вы, Атос, в 1630 году, если мне не изменяет память.

— И тем не менее, мы здесь, — заявил Портос. — Думаю, даже эти утки не заявят протеста.

— Планше к тому же проявил глупость… Да вы послушайте, Планше, это касается вас…

Планше был тише воды, ниже травы, таким его еще никто не видел.

— Планше, повторяю, был настолько глуп, что вообразил, будто вы можете нас покинуть, не испросив предварительно нашего согласия. Да, конечно, горе или безумие может обрушиться на ваше сердце, подобно мачте среди бури. Но ветер не унесет мачты, ибо существуют канаты, которые держат ее. Эти канаты — мы.

— К тому же вы моложе всех нас, — заметил Арамис. — Вам необходимы наши советы. А мы стареем и все более нуждаемся в ком-то, кто эти советы примет.

— Итак, этот сумасброд Планше вбил себе в голову, что вы в опасности…

— А может, погибаете от скуки, — пояснил Арамис.

— А может, от голода, — присовокупил Портос.

— Этот шалопут отыскал нас всех поодиночке. Не стоит и говорить, что мы за вас нисколько не беспокоились. Однако нам представился случай увидеться с вами. И раз уж нам этот болван, — продолжал Арамис, — дал такую возможность, мы решили поделить меж собой наши роли.

— Дорогой мой Планше, — заговорил д'Артаньян, — я никогда еще не видел, чтоб господин дю Валлон разбавлял свой соус водой. Мне кажется, вы плачете ему в тарелку.

— Он переживает свою ошибку, — заметил Портос.— Но я ему прощаю.

— Узнав, что вы направились к Рокруа, — продолжал Атос, — мы приготовились встретить вас как можно лучше. Арамис вам солгал… Из той застенчивости, которая делает его прекраснее всех нас в дружбе и страшнее всех в любви. Арамис вам солгал: мы беспокоились за вас.

— Мы потеряли сон,— подхватил Портос.— Приходилось что-то жевать всю ночь напролет, чтоб с приличным настроением встретить утро.

— Вы понимаете, — подхватил в свою очередь Арамис, — нас, привыкающих к мирной жизни, сражение соблазнило до крайности. И когда нам стало известно, что такой воин как вы бросается в него очертя голову, в нас проснулся материнский инстинкт, ибо другого дитя, кроме вас, у нас нет.