Влюбленный дАртаньян или пятнадцать лет спустя - Роже Нимье

Пехотой командовал Ла Ферте-Сенектер. Но он, несмотря на замешательство в рядах своих воинов и невзирая на удары испанцев, вовсе не желал отступать. То и дело избегая смерти, он метался в гуще схватки, как простой солдат.

Внезапно всадник в черном выскочил из вражеских рядов и поскакал прямо на него. Ла Ферте хотел скрестить с всадником свое оружие, но черный всадник уклонился в последний момент от удара, вышибив у него из рук шпагу.

Ла Ферте выхватил пистолет и выстрелил.

Не успел еще рассеяться дым, как он почувствовал, что чья-то железная рука отделяет его от лошади, швыряет на землю, и он ощутил холод клинка на горле.

— Сдавайтесь, господин де Ла Ферте, — произнес на чистом французском языке всадник.

Ла Ферте помотал головой в ответ.

— Приказываю сдаться во имя Франции, сударь, она нуждаетя в таких солдатах, как вы. 

Подавленный властным тоном победителя, предполагая, что это один из его соотечественников, которые с такой пользой служили в рядах испанцев, Ла Ферте сдался. Внезапно порыв ветра приподнял поля шляпы, и лицо черного всадника открылось.

—  Господин шевалье д'Эрб… — воскликнул Ла Ферте. Все те же железные пальцы сжали ему руку:

—  Господин Ла Ферте… Ваша жизнь за мою тайну. Разбуженный запахом пороха, который безотказно

действует на обоняние воина, маршал Пелиссон откинул в это мгновение полог своей палатки. Пуля тотчас пронзила его правую руку.

Но если знаменитый астронавт своевременно позаботился о том, чтоб в его обозе состояли Нога № I и Нога № 2, то он не подумал о Руке № 1 и № 2.

И это лишило его возможности отдать один из тех спасительных приказов, которые неизменно роились в изобилии в его голове, например, поджог леса, построение ежом, замыкание бреши, охват с фланга, просачивание в ряды противника или еще что-нибудь столь же полезное.

Не мог он также и продиктовать свою волю писарю, так как, всецело подчиняясь уже известному нам режиму, был не в состоянии обрести дар речи.

Этот двойной чисто механический сбой знаменитого ловца побед оказал неблагоприятное действие на подчиненные ему войска.

События на правом фланге в эту минуту были неизвестны, и поэтому все действия юного герцога Энгиенского рассматривались скорее в качестве забавных трюков, в то время как решение главного вопроса зависело, как полагали, полностью от маршала Пелиссара. И когда из двух рук у него осталась всего одна, на лицах офицеров изобразилось отчаянье.

Все они посчитали сражение проигранным и предложили отступление.

И лишь достойный Сиро, чью решимость нам доводилось наблюдать двумя днями ранее, воспротивился предложению.

Клоду де Летуфу, барону де Сиро было в ту пору тридцать семь лет. Он уже сражался под началом Морица де Нассау, Валленштейна и Густава-Адольфа — суровая школа, возглавленная отборными вождями своего времени.

Сиро желал продолжать сражение, но оказалось, что он без поддержки. К счастью, он заметил д'Артаньяна.

Если встретиться с д'Артаньяном в Лувре было приятно, то видеть его на поле битвы было наслаждением.

Д'Артаньян сделал многозначительный знак глазами.

Сиро возгласил:

— Господа, сражение еще не проиграно, никто еще не видел в деле Сиро и его товарищей.

Строго говоря, Сиро не состоял при левом крыле войска, теснимого в это мгновение. Он командовал резервом, пост чрезвычайной важности, доверяемый лишь беспроигрышному бойцу, непреклонному в защите, беспощадному в нападении.

Дон Франсиско де Мельос готов уже был справить победу, когда он наткнулся на неожиданную преграду: на фразу, оброненную Сиро, на взгляд д'Артаньяна.

Д'Артаньян, опустивший сперва ресницы, поднял затем шпагу, которая превратилась во вращающийся круг.

Перед ним тотчас рухнули наземь трое испанцев, пронзенные насквозь с тем неповторимым изяществом, которое было свойственно одному только д' Артаньяну.

Однако возник четвертый, держа по пистолету в каждой руке.

Грянули два выстрела в упор. Но одна из пуль застряла в рукаве нашего героя, вторая же угодила в мертвеца, который был заблаговременно выдвинут д'Артаньяном в качестве прикрытия.

Д'Артаньян улыбнулся. Без должности, без поручения, без короля — потому что Людовик XIII только что умер, — он мог, наконец, вволю развлечься в рядах дрогнувшей армии. Бессонные ночи, марши, стояние на карауле — все миновало. Его существование превратилось в жизнь богатого бедняка, который торгует своими ранами, не завышая при этом цену. Бескорыстием д'Артаньян был обязан Мари. Это она возвратила ему юность, жонглирующую жизнью и смертью, подбрасывающую их в воздух, как игральные кости.

Меж тем Франсиско де Мельос понял, на что он натолкнулся. Он произвел жест, означающий приказ.

Свирепая гроза обрушилась на д'Артаньяна. Его шпага натыкалась то и дело на тела, которые тут же обвисали. Буря зашумела в его ушах. Лошадь рухнула. Он открыл

глаза и понял, что лежит на земле, что вокруг полно человеческих и конских ног и что его сейчас убьют. Мари узнает об этом тремя днями позднее.

И вдруг раздался голос, столь явственный, столь несомненный, что сражение, казалось, замерло на минуту. Голос принадлежал тому самому черному всаднику, который недавно одержал победу иад Ле Ферте-Сенектером. На этот раз он изъяснялся на кастильском наречии:

— Господа, этот человек мой. У меня есть полномочия на этот счет.

Стена тут же разомкнулась. Ряды рассеялись, шпаги в бессилии опустились. Темные плащи упорхнули. Д'Артаньян оказался один. Но рядом оказалась свежая лошадь и едва наш гасконец поднял голову, как изящная и вместе с тем твердая рука поддержала его и помогла встать на ноги.

Он обернулся.

И рука, и голос — все исчезло.

XILVI. ФРАНЦИЯ! ФРАНЦИЯ!

Д'Артаньян взвился в седло появившегося столь загадочным образом коня и тотчас со свойственным ему хладнокровием, особенно поразительным в час битвы, оценил положение сторон.

Доблестный Сиро сдерживал врага. Но ведь не могло ж это длиться вечно. Дон Франсиско непосредственно руководил боем и методично рушил ряды французов. У него в запасе оставалась еще испытанная испанская пехота графа Фуэнтеса. Кроме того, шесть тысяч солдат генерала Бека, которые торопились ему на подмогу.

Можно было позволить убить себя, но достичь большего он был не в состоянии.

По известным нам причинам такой подход устраивал мушкетера. Однако мысль о том, что эпоха Людовика XIII завершается поражением, и, таким образом, начало царствования Людовика XIV будет омрачено катастрофой, была ему глубоко неприятна.