Трагедия казачества. Война и судьбы-5 - Николай Тимофеев

Таким вот плохим ходом с такими вот плохими мыслями я добрался до поворота с дороги на просеку, которую рубили и сегодня, а это означало, что здесь были костры и могли быть остатки горячих углей под пеплом. Это внушало мне кое-какие надежды, видеть остатки костров я не мог и перешел на нюх. И почти сразу запах дыма учуял. Раскопав первое кострище, раздуть огонь я не смог, но на втором обнаружил под пеплом красные уголечки, и скоро уже заплясали веселые огонечки.

Я уложил своего приятеля на еловое ложе возле костра и устроился сам, оживил костер горелыми обрубками, и у меня уже был добротный костер. Можно было подавать сигнал, и я дважды выстрелил, раздумывая: если они все будут в помещении, то могут и не услышать выстрелов. Но через несколько секунд я услышал ответные выстрелы, а потом — много выстрелов, которые были ближе и ближе.

Наша пьяная компания примчалась на санях с шумом и гамом, и меня с приятелем с почетом привезли в нашу будку, после чего веселье продолжалось с прежним размахом, а я ухитрился все-таки улечься где-то, почти под столом, и заснул.

Утром этот мой спасенный лесоруб, оставив в знак благодарности половину бывшего при нем спирту спасителям, то есть всей нашей компании, уехал домой.

На следующий день мы четверо выехали на Хальджу.

17. ХАЛЬДЖА

Едем в кузове студебеккера, до краев загруженного ящиками, мешками и всякими насыпанными навалом железками. В кабине едут кто-то из начальства и незнакомый мне геодезист. Дорога хуже некуда, машину бросает влево-вправо, иногда автомобиль застревает в засыпанных снегом ухабах, но упрямо лезет вперед. Наконец мы выходим на речку, где по льду машина пошла быстрее, и добираемся до места, абсолютно пустое, тайга и снег.

Геодезист быстро определяется с местом, загоняем студебеккер в снег и все всемером быстро разгружаем машину, просто сбрасывая все в глубокий снег. Машина уходит, мы, четверо, остаемся.

Дни в январе короткие, нам же нужно изготовить себе ночлег, и не на один день. Действуем быстро: расчищаем от снега площадочку, ограждаем ее стеночками из мешков и ящиков на метр высоты и в форме буквы «П», стенки с наружной стороны обсыпаем снегом, внутри укладываем брезент, другим брезентом накрываем сверху, и жилье готово. С открытой стороны буквы «П» разводим костер и ставим на него котелок. Жилье обустроено. Устанавливаем дежурство возле костра и ложимся спать.

Пора что-то рассказать о членах нашей команды. Обо мне читателю известно все, о Косте тоже. Кузембай Тулеубаев, казах, лет на пять старше меня, шестилетник-ссыльный, только-только получил паспорт. Володя — только что получил диплом инженера-строителя железных дорог, прибыл к нам по распределению, делать абсолютно ничего не умеет, но парень очень не глупый.

Нас еще в Циммермановке предупредили, что рассчитывать быстро на палатку не приходится. Палатки — в дефиците, есть только большие, но все они для размещения заключенных, а для нас «спасение утопающих дело рук самих утопающих».

Начались трудовые будни. С подходивших и днем, и ночью студебеккеров в снег сбрасывают мешки с мукой, сахаром и сушеными овощами, ящики со стеклом, гвоздями и еще много чего другого. Все это без накладных, без всяких «сдал-принял». Мы в этот процесс не вмешиваемся, мы строим себе солидную землянку.

У нас сразу обнаружился недостаток квалифицированной рабочей силы: настоящим плотником был только я, а ни Кузембай, ни Володя вообще никогда никакими строительными делами не занимались.

Мы разбились на две бригады: лесоповальная — бригадир Костя и рядовой Володя; строительная — бригадир я и рядовой Кузембай. Самый главный прораб — тоже я. Трудились мы, не щадя себя, и вот жилище наше готово: полметра вниз, полтора метра вверх из неошкуренных бревен, сплошные нары из жердей, печка. Жить можно, но отдыхать нельзя. Беремся за грузы. Расчищаем площадку, укладываем брезент и складываем все в порядке, пересчитываем, и накрываем брезентом. Я оформляю приходные документы, и все материальные ценности принимает Кузембай, потому что других принимателей пока нет.

Не буду описывать ход строительства. Все как всегда: костры, палатки, этапы заключенных, шум падающих деревьев и стук топоров. Хотя некоторые отличия от подобных процессов, когда-то испытанных мной на Амгуни, все же были: лучшая организованность, большая обеспеченность материалами и оборудованием и, главное — не было голодных и замученных заключенных. Все-таки хозрасчет, зарплата и зачеты свое дело делали.

Вот уже готова проволочная зона, поставлена рубленая вахта, и мы подключаемся к селекторной линии Комсомольск — мыс Лазарева. В зоне уже стоит палатка — наша контора, а мы все еще живем в нашей самоделке, палаток не хватает.

Жили мы четверо дружно, единым «колхозом», все у нас было общее. Не помню ни единой ссоры, ни единого пререкания, хотя народ подобрался (кроме Кузембая) грамотный и ехидный, всякие насмешечки и подтрунивания были характерными для любого разговора, включая производственные. Помню, однажды Володя сказал мне: «Твоим языком, Юрка, бриться можно». Вообще же он, по его словам, страшно огорченный направлением по распределению в такую дикую глушь, вдруг оказался в таком приятном и интеллигентном обществе.

Специальной общей кассы у нас не было, просто каждый что-то нужное покупал для общего пользования, и вопроса о том, что кто-то тратил больше, а кто-то меньше, никогда не возникало. По-моему я тратил больше всех, потому что раз в месяц я отправлялся в Циммермановку с отчетом и в обязательном порядке приносил оттуда спирт, а при отсутствии его в продаже, что было достаточно часто, по десять флаконов одеколона «для внутреннего употребления». В таких случаях всегда было известно, когда я должен появиться, и один из «колхозников» сидел на склоне сопки с биноклем в руках, а когда я появлялся на просеке в пределах видимости, выпускал зеленую ракету. Таким образом, подходя к своей землянке, я встречал всю свою братию в полном сборе, и устраивался небольшой праздник.

Главным поваром у нас был Костя. Не потому, что мы ленились или увиливали, а просто по причине того, что нам троим еще не приходилось жить семейной жизнью, а Костя умел все — советская власть хорошо готовила своих шпионов. А о Кузембае Костя отзывался так: «Вот заставь Кузю что-нибудь варить, так он вскипятит котел и бухнет туда все сразу, да еще хорошо, если не забудет ощипать рябчиков». Это все не значило, что мы, остальные, сидели сложа руки и ждали, когда Костя нам все приготовит. Он был главный, а всю черную работу делали мы. Помню, как однажды Костя задумал сварить борщ и заставил всех нас часа два ползать по тайге, отыскивая едва проклюнувшиеся росточки молодой крапивы.

Несколько слов о рябчиках. Нет на свете более противной и нудной работы, чем ощипывание рядчиков. Говорю это со знанием дела, хотя самому мне и не приходилось это делать. Когда мы обосновались на Хальдже, оказалось, что километрах в семи-восьми от нас находилась в тайге какая-то геологическая партия. Они очень обрадовались новым соседям и часто посещали нас. Все фотографии на Хальдже сделаны одним из этих геологов. Потом они уехали, распродав перед отъездом или же просто бросив свое имущество. Я купил себе у одного из них английскую двустволку «Симсон» 16-го калибра, а Кузембай — одноствольное тульское ружье 20-го калибра, то есть как раз для рябчиков. И мы с Кузембаем сделались заядлыми охотниками. А у нас действовал железный закон: кто приносит рябчиков, тот их не ощипывает.

Костя — главный, мы — охотники, так кто остается? Говоря о противности ощипывания, я ссылаюсь на реакцию Володи. Иногда он прямо криком кричал: «Ну, что ж вы опять десяток притащили? Четырех бы и хватило!» Но ели все рябчиков с удовольствием.

Охотничьих приключений у нас с Кузембаем было предостаточно, однако я их не рассказываю, потому что охотничьим байкам все равно никто не верит. Скажу только, что за время в охотничьей деятельности мы (втроем) убили одного медведя возле Циммермановки и одного (вдвоем) сохатого вблизи Хальджи на берегу реки. А рябчиков — без числа.

Прибыл начальник колонны, и опять старый знакомый, Ушехинский, тот самый, который сажал меня в карцер на мостовой колонне, теперь уже капитан. Думаю, что он меня узнал, ведь именно он назначал меня и нормировщиком, и бухгалтером, но никаких воспоминаний у нас с ним совместных не было.

Работа наша вошла в нормальную колею, утром мы шли на работу, а вечером возвращались в свою хибару. И утром, и вечером, проходя через вахту, я обязательно прочитывал все новые селекторные сообщения: там могли быть сообщения и для меня.

И вот читаю, а меня как обухом по голове: заболел Сталин, причем очень серьезно. Не знаю, случалось ли ему болеть раньше, но никаких сообщений в печати об этом никогда не было. Значит, дело нешуточное.