Форс-мажор. Рассказы - Олег Михалевич

– Перед праздником почти все занято, – сказала она и посмотрела на экран плоского монитора. – Могу предложить клаб рум за 235 у. е. Или, если до завтра, еще есть номер «Сенатор» за 555…

А пятый, есенинский?

– Ах, этот… – с не очень понятной интонацией протянула она. – Нет, этот номер сейчас занят. Но если вы подождете до вечера…

– Спасибо. Я подумаю.

Я огляделся. И только теперь понял, что интерьер из памяти моей молодости изменился до неузнаваемости. Может быть, и все остальное – только плод моего воображения? Хотя бы эта лестница…

Я поднялся по широким ступеням на второй этаж и попытался представить, где именно расположена дверь, в которую когда-то последний раз в своей жизни входил Есенин. В этот момент из ближайшего номера, едва не столкнувшись со мной, выпорхнула сильно крашенная девица в джинсах с вызывающими дырами на коленях. Несмотря на макияж, в лице ее было что-то коровье, до боли напоминающее мне Муу. Что, если это ее дочь, а приезжать сюда под Новый год стало у них семейной традицией?

– Excuse me, – сказал я, сторонясь, и услышал легкое поскрипывание. По коридору катилась тележка с напитками. Девушка в платье официантки, туго обтягивающем рвущуюся наружу плоть, смотрела на меня черными, широко распахнутыми глазами.

Человеческий фактор

Зиюля 1910 года яхта «Штандарт» вошла в устье Даугавы. Рига утопала в пышной летней зелени, расцвеченной многочисленными флагами, разноцветными праздничными гирляндами, вензелями. Обширную набережную заполняло множество людей, в основном в белых одеждах. Николай, окруженный августейшим семейством, с интересом смотрел на древний город с многочисленными шпилями и куполами, увенчанными почему-то не привычными крестами, а петухами и даже кошкой. Короткое беспокойство, вызванное падением дочери, великой княжны Татьяны, при катании на роликовых коньках по палубе яхты, рассеялось, и сердце Николая наполнилось гордостью. Ровно двести лет назад его легендарный предок Петр Великий вошел в этот город как завоеватель, раздвинув границы Российской империи далеко на запад, а теперь благодарные потомки встречают российского императора с величайшими почестями.

Николаю хотелось поделиться первыми впечатлениями с Александрой Федоровной, но его царственной супруге нездоровилось, и она, окруженная фрейлинами, оставалась в своей каюте. Едва машины «Штандарта» застопорили ход перед городским замком и в воду полетел якорь, спустили паровой катер. Николай в окружении немногочисленной офицерской свиты сошел по трапу на борт катера, и тот быстро заскользил по спокойной воде к низкому деревянному плавучему причалу, предваряющему выход на высокую каменную набережную. Рядом с причалом, пришвартованное прямо к стенке набережной, стояло небольшое, сияющее свежей краской суденышко с мощной, судя по размерам трубы, машиной.

– Кажется, я здесь не один, – обронил Николай.

– Простите, Ваше Величество, вы о чем? – заметно встревожился контр-адмирал Чагин.

– А вы только взгляните на этого красавца, – пряча улыбку в густых усах, Николай кивнул в сторону суденышка, на борту которого золотыми буквами было выведено название – «Императоръ».

– Хочешь, я тебя щелкну?

– Щелкают орехи, щелкунчик.

– Ладно, давай я тебя сниму.

– Снимают девчонок на дискотеке.

– Ну, тогда представь, что мы плывем в волнах музыки, – сказал он и нацелил на нее объектив фотоаппарата.

Зоя грациозно изогнулась и прислонилась к спасательному кругу со странной надписью ТЩ-72. Почему ТЩ? «Тихая щука», может быть? Такое имя вполне могло бы подойти зловещей подводной лодке, но уж никак не крохотному портовому буксиру, на который они только что, прямо в море, перебрались со спасателя «Верный».

На фоне спасательного круга Зоя смотрелась замечательно. Впрочем, замечательно она смотрелась везде. Даже два месяца назад, когда он впервые оценил ее женские достоинства на редакционной летучке: высокая красивая грудь, стройные ноги, хорошо очерченные бедра, чистая кожа, симпатичное лицо. Редактор представил ее в качестве нового фотокора, и Серов, сразу отметив отсутствие обручального кольца, привычно проинтерполировал, что лицо Зои не потеряет привлекательности и через десять или даже двадцать лет, а живости характера, судя по всему, хватит намного больше.

Последний год после развода он как человек, умудренный жизненным опытом, такие оценки делал на автомате, почти каждой встречной. Сам для себя он это объяснял просто. Качественное спиртное выбирают только трезвые люди, подвыпившему уже все равно, что наливают. Влюбленность – такое же бездумное опьянение. А ему второй раз ошибаться никак не хотелось.

Серов опустил объектив ниже, на Зоины ноги, но она быстро распознала коварный замысел.

– Стоп. Поменяй ракурс. И вообще, камера – это по моей части, займись лучше своими героями труда.

Забрав фотоаппарат, Зоя с энтузиазмом защелкала затвором, наводя объектив на далекую кромку берега Моозундского пролива, на скромную рулевую рубку ТЩ-72 с зависшей над ней в недоумении чайкой. Через три минуты видовой ряд был исчерпан.

«Верный» отошел, наверное, на километр, толстый стальной канат натянулся, но тут же под собственной тяжестью провис вновь и исчез в воде между двумя судами. «Казалось, – быстро вписал в блокнот Серов образ для будущей статьи, – ТЩ, словно взорвавшись накопленной за годы простоя энергией, сам бесшумно рванулся вперед, в последний рейс, и под его форштевнем прощальной песней закипели пенные буруны». Он еще немного поразмышлял нам полученным образом, применение его означало, что в таком же поэтическом стиле надо выдержать весь репортаж, и, вздохнув, убрал блокнот в карман ветровки. Теплое летнее солнце висело еще высоко, уходить с палубы, а еще больше от Зои, не хотелось, но она была права. Работу лучше сделать сразу, иначе, по закону подлости, произойдет что-нибудь такое… Хотя что может случиться на буксируемом ТЩ в такую погоду, когда до Ленинграда по Финскому заливу оставалось всего часов восемь-десять ходу?

По вертикальному трапу Серов забрался в рулевую рубку. За огромным деревянным штурвалом стоял Павел Емельянович Гудзь – худощавый мужчина лет семидесяти с глубоко изрезанным морщинами лицом, которое идеально подходило под образ «словно неприступная скала, иссеченная ветром и волнами». Серов опять потянулся к блокноту и спросил:

– Извините за нескромный вопрос. А вы зачем рулите? Нас буксир тянет.

Первый вопрос был всегда самым важным. К представителям прессы народ, как правило, относился настороженно. Чаще всего непривычные к публичным выступлениям люди замыкались, слова приходилось вытягивать буквально клещами. Да и слова в результате выскакивали – словно взятые из передовиц газеты «Правда». Но это как спрашивать.

– Зачем? – Гудзь задумчиво потер нос кончиком указательного пальца. Серов заметил, что фаланги среднего и безымянного пальцев у собеседника отсутствуют, и подумал, что об этом тоже обязательно надо будет спросить, но не сейчас – позже. – Так ведь, чтобы рыскал меньше. Да и делать-то все равно здесь больше нечего. А так – занятие.

– А правда, что вы на нем сорок лет провели?

– Сорок? Да, пожалуй, сорок так и будет. С перерывом небольшим.

– И что – все эти годы делать было нечего?

– Ну так и нечего! – обиделся Павел Емельянович. – Я на нем шкипер-механик был. Каждый болтик своими руками перебрал. Каждую дырку сам залатывал, сам красил – он у меня как новенький всегда был. И куда только его не кидали. А то тоже – нечего!

– Постойте, Павел Емельянович, – перебил его Серов, – не обижайтесь. Скажите лучше, почему он называется ТЩ-72? И где остальные 71?

– Что?

Сбитый с ритма, Гудзь почесал небритый подбородок и признался:

– Да хрен его знает. Может, чтобы немца с толку сбить. Или потому, что какое-то время минным тральщиком был… Везунчик он.

Шкипер-пенсионер погладил медный нактоуз главного компаса, словно это был домашний любимец, и Серову показалось, что о корабле он тоже говорит, как о живом существе.

– Везунчик?

– А то! После Первой мировой Балтика была минами нашпигована, как булка изюмом. Все портовые буксиры и катера, что помощней были, кинули на расчистку. А у тральщика судьба короткая. Только этот и уцелел. Потом баржи по Даугаве буксировал, а в Отечественной войне его на Ладожское озеро перегнали, приварили две зенитки, аппарат торпедный и в бригаду торпедных катеров кинули. Те вообще больше трех месяцев не живут. Да и какой из него, тихоходного, торпедный катер? Но что значит «не родись красивым, а родись счастливым». Два «фокера» из своих пукалок сбил, да еще финский катер потопил, а ему – ни одной царапины. Немцы его как огня боялись. Герой Ладоги. Зря, что ли, сейчас решили на постамент поставить! Потому и меняли ему номера постоянно, чтобы не опознать было.