Детство - Василий Сергеевич Панфилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Обманывает? – В голосе дохтура прозвучало изумление, – Прозвище Стукнутый и репутация дурачка на ровном месте не возникают. А у нас, как вы знаете, дети под наблюдением круглые сутки. И среди детей тоже… гм, агенты.
– А может…
– Владимир Алексеевич, вы его что, матёрым террористом считаете? Обычный крестьянский мальчишка, если судить по рукам. Не слишком развитой изначально, но это уже сугубо из области догадок. Строение черепа и прочие тонкости.
– Н-да! – Фуражка снова оказалась на голове, – Хотелось бы удостовериться…
– Неделю, – В голосе Вильгельма Карлыча раздражение, – могу продержать его в госпитале, оставлю в помощь к санитарам. А потом, к чёртовой матери! И так в обход всех и всяких правил держим. Я всё-таки не директор и не главный врач! Свои лимиты на такого рода дела у меня есть, но вы своей просьбой их практически исчерпали!
– Хорошо, не кипятитесь! – Околоточный примирительно улыбнулся, – Неделю понаблюдайте, ладно?
Взгляд мазнул по мне, будто по какой гнилой коряге.
– Неделю могу, – Чуточку спокойней сказал дохтур, – а потом в любом случае извольте забрать!
– Да на кой он мне! – Досадливо отмахнулся полицейский, – Так, докука. На фабрику какую законтрактуйте, что ли… Ну да не мне вас учить!
Глава 27
– Пи-ить, – Раздался еле слышный сип с одной из соседних коек, и я вскакиваю заполошенно, стараясь не разбудить никово.
– Сейчас, сейчас, – Приподняв голову, потихонечку наклоняю поильник, стоявший у него на тумбочке полнёхоньким, и по капле вливаю тёплую подслащенную воду в обмётанный белесым налётом сипящий рот. Мальчишка лет восьми смотрит вроде как на меня, но вроде как и сквозь. Напившись, затихает и обессилено откидывается назад, проваливаясь в обморочный беспокойный сон. Не жилец. Антонов огонь уж до середины бедра добрался, скоро отмучается болезный. И для него чем раньше, тем лучше. Штоб не мучаться лишнее.
Зевнув протяжно и перекрестив рот, иду к своей койке по узкому проходу, стараясь не разбудить никово. Ночлег мне определили здесь же, в одной из палат, на свободной койке. Ну и санитары радостно перевалили на меня свои ночные обязанности. Напоить, подставить и вынести утку, утереть пот, накинуть или скинуть одеяло.
Мне не так штобы в тягость и не брезгливо, вот только спать постоянно хочется. Ночью не разоспишься, да и днём не слишком – всё та же работа. Они, санитары, мужики все взрослые и не слишком любезные, мигом подзатыльники отвешивают, ажно до звона в голове и искорок из глаз. Если можно переложить свои труды на другово, то перекладывают, не задумываясь вот ни на минутку.
А как я, например, приподнять ково могу, штоб от пота обтереть иль зад после утки подтереть, их не волнует. Бац! И подзатыльник. Ступай и делай!
С малышами да девками здеся бабы вожжаются – сестрички милосердные. Ну с мальчишками постарше – санитары обычно, сестрички редко заходят.
Служителей здеся много – одних дохтуров только тридцать один по штату[63]. Да сестрички милосердные, да санитары. Ого сколько народу! А коек всево-ничево в госпитале, сто штук.
Мно-ога! А ишшо студенты ходят, да и так – со стороны. Учаться, значит, да на воспитуемых опыты проводят. Как, значица, ногу собрать после перелома оскольчатово, да какие мази експериментальные от антонова огня помогают. Операции, опять же.
Обычно не помогают мази, потому-то здеся, при больничке, морг. И не пустует, значица. Кто из больнички, а кого и напрямки из спален. Оно тово, всякие случаи бывают. Чахотка там доест чилавека, иль просто – шёл себе, а потом за грудь, и всё – не жилец. А бывает, што и после порки полежит себе, да и тово, спина загнила. Разные случаи-то.
– Утку! – просит негромко мальчишка на соседней койке, страшно стесняяся. Деликатный мальчишка, слишком даже.
– Сейчас, сейчас!
Приподняв ево, подставляю утку и жду, пока свои дела сделает, только в сторонку чутка отошёл, штоб не смущать. А потом и тово – вынести да помыть. К запахам уже притерпелся – больничка и есть, чай не розами пахнет. В палате почти двадцать чилавек, и почитай у кажного второво што-то гниёт. Сравнивать если, так лучше говно нюхать, чем руки-ноги гниющие обонять.
– Не хочу, не хочу! – Спешу туда, пока беспокойный не перебудил остальных.
– Тише, – Сажуся рядом и беру за руку, – Всё хорошо, ето только сон!
Начинаю напевать негромко:
По синему морю, к зеленой земле[64]
Плыву я на белом своем корабле.
На белом своем корабле,
На белом своем корабле.
Меня не пугают ни волны, ни ветер, —
Плыву я к единственной маме на свете.
Плыву я сквозь волны и ветер
К единственной маме на свете.
Плыву я сквозь волны и ветер
К единственной маме на свете.
Скорей до земли я добраться хочу,
"Я здесь, я приехал!", – я ей закричу.
Я маме своей закричу,
Я маме своей закричу…
Пусть мама услышит,
Пусть мама придет,
Пусть мама меня непременно найдет!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Пусть мама услышит,
Пусть мама придет,
Пусть мама меня непременно найдет!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Затихает, улыбаясь, только в руку вцепляется крепко-крепко, до боли. Сижу так, а потом и понимаю, что он тово, отошёл. Прислоняю пальцы к шее, где жилка – ну точно!
Высвободив руку, выхожу потихонечку в колидор и иду к дежурной милосердной сестричке, дремлющей в своём кабинете с приоткрытой дверью.
– Кхе! Зинаида Федосьевна, там отошёл один – Марусин, кажется, фамилие ево.
Смачный зевок в ответ и потягивание.
– Отошёл и отошёл, – Бурчит недовольно, но всё ж встаёт, – мог и утра подождать. Что я его тебе, оживлю?
Грузно ступая по поскрипывающим доскам пола, входит в палату и проверяет.
– Умер, – Снова зевок, – до утра подождёт, а сейчас нечего санитаров тревожить из-за пустяка.
Ушла, тяжело переваливаясь, а я снова прилёг на свою койку, подремать вполглаза. Неделю уже здеся почти – не завтра, так послезавтра тово, за ворота выставить должны.
С утра один из дохтуров притащил своих студентов.
– Ну-с, молодые люди, скоро и на поправку, – Шутил он с пациентами. А потом
