Детство - Василий Сергеевич Панфилов

мысль, и што странно – понятная. Какие-то картинки, образы и даже немного знаний, што же ето такое.

Мысли в голове ворочались вяло, медленно, но што удивительно – очень ясно. Ранее-то как? Начну думать лишку о всяко-разном из прошлой жизни, так сразу и голова болит. Картинки там из снов сколько угодны мог мысленно рассматривать да обдумывать, а што больше – хренушки. Сразу будто гвозди в голову вбивают!

Теперя же болит и болит – не сильнее, но и не слабее. Крепко болит, чего уж там – растрясли, как дохтур сказал. Што я в дерево башкой влупился с помощью околоточного, оно ишшо полбеды. Дали б мне отлежаться хоть несколько часов, или несли б нормально, то оно бы и ничево, вставать бы уже мог нормально.

А так то с плеча на плечо перекидывали, то идти заставить пыталися. Вот оно и тово, осложнения.

В голову лезет всяко-разное из прошлой жизни. Обрывочно, как и раньше, но обрывочков больше, да и сами они тово, посерьёзней. В иное время я бы ух! Зацепился бы, да как начал бы все эти обрывочки в единый клубочек! А сейчас хочется, но как бы и тово, есть другие приоритеты.

Околоточный етот никак из головы не идёт – ну не по чину ему бегать за мной, не по чину! Вольдемар с тётушкой, оно конечно и да, но самому-то зачем? Сошку мелкую послать, а самому с тётушкой етой паскудной разговоры светские вести, меня дожидаючись.

Значица, деньги? А што ж ишшо-то?! Услыхал небось, сколько я наторговал, да ажиотаж дачников, вот и тово, стойку сделал, как пёс охотничий. Деньги, да мож идею каку-никаку вытащить из меня, тоже денежную. Ето мне с ветролётов только и тово, што сам за раз наторгую, а потом всё! А господа, они на фабриках всяко-разное могут, да законы туды-сюды вертеть, как им надобно. Небось не четыреста рубликов наторговал бы!

А так бы зачем в воспитательный дом-то? Если я преступник, то извольте к тюремщикам, а там суд и всё такое прочее. Если нет, то пошто хватать?

Што-то внутри меня ажно вскинулось – дескать, ето твой шанс! Суд, общественность! Вскинулось, да и затухло. Какой суд, кака-така общественность? Смешно.

Полицейские, они тово, с законом «Вась-Вась», и «вошь-питательный дом» тоже тово. Наслушался на Хитровке всяко-разного об употреблениях во зло, и ни-че-во! Ничево ни полицейским, ни… кто там воспитательными домами заведует? Шито-крыто, короче. Даже если и што всплывёт, то пальчиком так погрозят, и всё на етом.

Бежать бы отсюдова, если по-хорошему, и чем быстрее, тем лучшее. Ан хренушки, не то у меня состояние, штобы бегать. Я так думаю, не шибко-то много было бы етих, вошь-питанников, если бы сбежать легко оказалося. А воспитанников мало, то и финансирования тож, знацица.

Пока думал, комнату отпёрли и вошли мои давешние поводыри под приглядом взрослого дядьки совершенно унтерского вида, с паскудной рожей завзятого мордобойцы. У етого не то што не забалуешь, а и летать будешь! От тумаков.

– Пойдём, што ли, – Грубовато сказал один из ровесников, – В столовую тебя спустим. Выписал раз из больницы Карл Вильгельмович тебя, то и всё, а в спальни еду таскать не велено.

До столовой не близко – ажно употел, пока шёл, пусть и с помощью. Путь не близкий и такой, што вот ей-ей – как в тюрьме нахожуся. Колидоры краской шаровой покрашены, доски тож. Свет через оконца есть, да и тот какой-то шаровой, металлом и тюрьмой отдаёт. И пахнет нехорошо так – гнилью, сцаниной, плохой едой и почему-то пылью, хотя и чисто вполне.

И народу, ну никаво! Только дядька за нами идёт, унтерский, да пору раз раз таких же дядек встретили. Страшно малость даже, без людей-то. Колидоры-то ого! Громадный дом, а народу никого, так што всяко-разное в голову лезть начало.

А в столовой ничево, много народу, и почитай все – лет етак от семи и до двенадцати. Много, страсть! Большая столовая-то, одни столы в полутьме виднеются, да народ за ними.

Поставили меня провожатые у скамьи, сжали по бокам – тесно стоим-то, бок в бок упирается. Выставили на столы кастрюли здоровенные, и кто-то из взрослых скомандовал:

– На молитву!

Ткнули меня в бока, штоб не стоял молча, и ну начитывать!

– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения.

Хором так, дружно, заучено. Отомолилися, лбы перекрестили, и сели по команде. Хлёбово разлили… ну хлёбово как есть! На Хитровке ишшо постараться нужно, штоб помои такие найти. Тухлинка, особенно мясная, никово не удивит – привышно. Но здеся?!

Крупы горстка да капуста гнилая – это сейчас-то, в осень! Для навару мясново жучки в количествах немалых[62]. Смотрю – едят мои соседи, да ишшо и жадно так, жучков за радость щитают.

Потом картошку толчёную дали на воде, мало очень. Што на воде, то ладно – чай, молоком только господа белят! Но гнилая? Они што, с прошлого году все овощи держат? Или ето… принципиально гниль закупают?

Поели, и снова молитва.

– На работы становись! – Скомандовал плохо виденный дядька в казённого вида мундире и фуражке с большой кокардой. Все построилися и начали выходить.

Мои же поводыри снова вздёрнули меня и повели наверх, в спальни.

– Чижолый, – Бормотнул один, переводя дух.

– Небось отъелся на вольных-то харчах! Отозвался второй, пхнув меня в бок, – Ноги-то передвигай!

Дошли с остановкам и усадили на кровать, показав пальцем на нужное ведро у входа.

– Дойдёшь небось! Обделаешься, так сам стирать и будешь!

Щёлкнул замок, и меня оставили одного, в тяжких раздумьях. Воспитанники показалися мне худыми и забитыми так, што просто ой. Вот ей-ей – сравнивал самых разнесчастных беглецов от мастеров, што руки распускать любят, с ентими. Хуже здеся, много хуже.

Бывало, што и истощённей на Хитровку приходили, но редко. А уж глаза-то какие потухлые, глядеть страшно!

Думал-думал… много всево разного. Решил пока што умственность не показывать. Дескать, так влупился башкой в дерево, што последний мозг сотрясся. Дохтур вроде как схоже говорит.

Оно так бы и не знаю, решился бы? Раскроют коли враки, то всё! Не знаю што, но ети придумают гадость каку-никаку, к гадалке не ходи.

А так и ничево. Недавно ишшо в деревне за дурачка почитали, года не прошло. Тыкал пальцем во всё – ето што? Да ето как? Ничевошеньки ведь не помнил и не понимал! Правда, и учился