Цивилизация Просвещения - Пьер Шоню

Но перемены затрагивают и структуру населения: больше взрослых, а значит, больше людей, наделенных более долгой памятью. Самое труднопреодолимое препятствие для передачи знаний состоит в том, что процесс каждый раз прерывается смертью, каждый человек начинает осваивать его с нуля; вот почему эффект увеличения на десять лет продолжительности взрослой жизни оказывается наиболее значимым из всех составных частей множителя. Восемнадцатый век, стоящий у истока процесса удлинения жизни (увеличение продолжительности взрослой жизни первоначально представляет собой ее удлинение и лишь потом — старение), извлекает из этого все преимущества — и одни только преимущества. Лишь позднее, с ограничением рождаемости, подрезающим основание пирамиды, проявляются и негативные последствия. Совокупный эффект действия всех этих факторов трудно выразить в цифрах. Так или иначе, в XVIII веке выигрыш от него был огромен.

Главную роль сыграло изменение и умножение способов передачи и усвоения знаний. Всем управляет распространение грамотности; вероятность научного прогресса зависит не от общей численности населения, но от численности населения, имеющего свободный доступ к письменной культуре, то есть в действительности от порога, с которого начинается самостоятельное обучение, куда более труднодостижимого, чем грамотность как таковая. Этот порог во многом зависит от характера полученного образования. И здесь на доске почета вновь религиозные диссиденты Шотландии, Англии и Новой Англии. Неплохие системы приобретения научных навыков имеются также в новых протестантских странах на востоке: рядом с Шотландией вполне можно поставить Пруссию. При этом по-прежнему сохраняется зависимость между этими системами и уровнем грамотности. Кроме этого важнейшего фактора, имеет значение способность участвовать в передаче, распространении и приумножении научно-практических знаний, касающихся вещей; можно представить себе, если не начертить, идеальную карту Европы. На этой карте можно было бы увидеть, что Англия и Шотландия ликвидировали большую часть своего демографического отставания от Франции. На треть населения Франции приходилось бы три четверти ее удельного веса. Ирландия была бы еле заметной точкой,

Испания тоже была бы плохо различима. Италия весила бы столько же, сколько Бельгия, Голландия — две-три Италии, Пруссия — почти столько же, сколько вся Германия целиком. В Центральной Европе выделялись бы два форпоста — Бранденбург и Богемия; протестантская Германия сокрушила бы католическую. Пруссия составляла бы примерно 50–60 % от Англии; Германия в целом — 70–80 % от Франции, при этом Пруссия (6 млн. человек) весила бы втрое больше России (30 млн). Эта карта предвосхищала бы карту научных достижений первой половины XIX века: Франция, Англия, северная Германия, стрелка в направлении Богемии и Австрии, а также в направлении российской части Польши и самой России, но почти ничего на юге.

Наглядный пример: Франция. Иезуиты, наставники верхушки среднего класса, очень быстро — доказательством могут служить «Записки Треву» — поняли всю пользу механистической философии. Как убедительно показал преподобный отец Дэнвиль, они согласились наряду с латинским языком отвести достаточно большое место математике и на практике без всякого драматизма отказались от аристотелевской физики. Эта интродукция была осуществлена в последние десятилетия XVII века, но в XVIII веке новая программа стала более качественной и глубокой. Одновременно можно оценить, какой победой «просвещенного мракобесия» стало во Франции, как и везде, изгнание иезуитов в 1762 году. Пруссия поразила мир, через 80 лет после гугенотов приняв французских иезуитов. «В 1700 году представители пяти французских отделений общества Иисуса преподавали физику в 80 коллежах из 88». Полнее всего были охвачены Париж и юго-восток. «В 1761 году — 85 коллежей из 90 [но в первую очередь, за счет увеличения частоты курсов, имел место качественный прогресс]: в 62 коллежах читался годичный курс, в 23-х — полный двухлетний цикл». Еще более важную роль играло математическое образование. Помимо пяти гидрографических кафедр, в 1761 году иезуиты преподавали «точные науки в 21 коллеже. Что касается квалификации учителей, то отныне в большинстве случаев „математики” были профессиональными преподавателями». Этой эволюции благоприятствовало основание королевских кафедр. В любом случае, мы можем наблюдать процесс осознания в верхах важности научной культуры в то самое время, когда происходит отмеченный выше семантический сдвиг. «Математику необходимо изучать с юности», — резонно отмечали в ту пору. Среди тогдашних кадров — множество почтенных людей и, за недостатком оригинальных исследователей, целый ряд переводчиков и популяризаторов передовых трудов, изданных в Англии. «<…> П. Пезена издал „Трактат о флюксиях” (1749) и „Алгебраический трактат” Маклорена (1750) <…> в 1767 году— „Принципы работы часов” М. Гаррисона и грандиозный „Курс оптики” Смита, снабдив его примечаниями. Его ученик, П. Ривуар <….> — Майхилла и Кэнтона (1752) <…> Брюса Тейлора (1757). Отцы Бланшар и Дюма подготовили расширенное издание „Логарифмических таблиц” Гардинера, „более изящное и точное, чем английский оригинал”, утверждает Лаланд». Не менее интересна эволюция содержания курсов. Чтобы не отпугнуть учеников, добрые пастыри были склонны в духе Плюша преподавать скорее описательную и экспериментальную физику, чем математическую; по крайней мере, молодые аристократы могли с ранней юности окунуться в атмосферу физических кабинетов — прообразов современных лабораторий. Еще одно новшество — время, отведенное истории науки. Действительно, ничто не может дать более ясного представления о таком захватывающем понятии, как прогресс, которое влияние окружения поможет подкрепить примерами — при условии, что найдется зрелый ум, готовый их усвоить. Благодаря такому типу образования и усилиям литераторов это условие все чаще оказывалось выполнимым. «Не было такого учебника, — замечает преподобный отец Дэнвиль, — в котором мы не встретили бы точного изложения представлений Аристотеля, Эпикура, Декарта, Гассенди или ученых-химиков о природе различных элементов мироздания».

Разумеется, ничто не обходится без трений. На XV Генеральной конгрегации ломались копья по поводу немедленного возвращения к учению Аристотеля. Бессмысленные арьергардные бои. Поддержанное в особенности парламентом Тулузы, новое учение продолжает свое триумфальное шествие. Парадоксальным образом в 30—40-е годы картезианцы сплотили свои ряды не без задней мысли. Во многом дело было в необходимости противостоять поднимающейся волне ныотонианства. В 1720 году отец Кастель заподозрил Ньютона в том, что тот воскрешает «дружеские отношения, требования, амбиции и вожделения наших пращуров-философов, от которых избавил науку Декарт» (Ф. де Дэнвиль): отголоски опасений, за сорок лет до того высказанных на высшем уровне Мальбраншем и Лейбницем. Межнациональный спор, но одновременно еще и технический прием. В этой истории было немало любопытных поворотов. Против Ньютона, в 1730-е годы пропагандируемого во Франции Вольтером и Мопертюи, а после 1750 года — энциклопедистами, и ньютоновского лагеря, обвиненного в материализме, иезуиты взяли себе в союзники Декарта с его спиритуализмом. Спор о всемирном тяготении по крайней мере послужил освобождению курса физики в коллежах от «природы вещей». Опасность была успешно преодолена на рубеже первой и второй трети XVIII века, на столетие раньше Испании и на полвека — Италии. Великая аскетическая битва за абстракцию велась на ниве математического образования. И здесь перелом произошел в 1730—1740-е годы.

Усилия иезуитов завершились массовым успехом; но они были не одиноки. Оратория шла параллельным курсом. В силу личных связей оратория была научной и картезианской. Эти связи стали особенно прочными в XVIII веке: «…Благодаря импульсу, данному в XVII веке такими учеными, как отец Мальбранш, отец Лами, отец Жакме, отец Преете, оратория получила целое поколение таких преподавателей, как отец Рейно, отец Меркастель, отец Мазьер, чьи ученики… вплоть до Революции были хранителями подлинного очага научной культуры. Одним из последних свидетелей этого стал отец Котт, один из основателей метеорологии, в самый канун» Революции (Пьер Костабель). Среди преподавателей Конгрегации оратории был Жозеф-Нисефор Ньепс (1765–1833), будущий изобретатель фотографии, среди учеников — Кассини, Лаэннек, Монж и Бернар Лами (1640–1715), который, помимо прочих своих заслуг, был автором прекрасных учебников математики, выдержавших множество переизданий. Таково было общее умонастроение: ведь даже бенедиктинцы, прежде всего мавристы, поняли необходимость урезать время, отведенное на мертвые языки, в пользу естественных наук.

Слабость естественнонаучного образования во Франции проистекала из отсталости университетских кадров, абсолютно неспособных к каким-либо переменам. Через них приходилось просто перепрыгивать. Какой контраст с восточной Германией (вспомним Галле), Шотландией и даже Англией! Ничего, или почти ничего, между коллежем, закладывающим основы, и многочисленными научными обществами, очагами неформальной передачи нового знания.