Любовь и бесчестье - Карен Рэнни

Свежий ветер коснулся своим дыханием ее лица, дотронулся до него ледяной рукой.

Вероника закрыла глаза, заставив себя дышать медленно, глубоко и спокойно.

— Что случилось? — спросил Монтгомери.

Она не открывала глаз.

— Пожар.

Она бы удалилась от него, если бы гондола была побольше.

Монтгомери молчал, не желая допытываться и предоставив ей право хранить лишь для себя одной ту частицу прошлого, которой она не хотела делиться с ним. Они парили над этим местом, пока порыв ветра не повлек их на восток.

Вероника так настойчиво добивалась, чтобы Монтгомери делил с ней свои беды. А могла ли она скрыть свои тайны от него?

— Отец разбудил меня, — с трудом заговорила она, заставляя себя выталкивать слова. — Он кричал. Совал мне в руки сейф и что-то говорил, но я так и не разобрала что. Потом вернулся в дом за матерью. Они так и не выбрались из дома. Я пыталась добраться до них, — прошептала Вероника, опуская глаза на свои ладони, покрытые шрамами. — Не смогла открыть дверь. Я стояла там, смотрела на горящий дом и ничего не могла сделать.

Она стояла там долгие и долгие часы, ожидая появления родителей.

Они так и не появились, а когда обвалилась крыша, Вероника поняла, что они погибли. Когда внутрь дома обвалились три, а потом и все четыре стены, она все еще оставалась там, сжимая в руках сейф, будто внутри его была заперта душа отца. Наконец кто-то из соседей-крестьян убедил ее уйти, и она ушла. Вероника позаботилась о том, чтобы их похоронили на кладбище возле церкви за несколько дней до того, как прибыл дядя Бертран, чтобы забрать ее в Лондон.

Сейчас Веронике казалось, будто сердце ее вычерпано столовой ложкой.

Монтгомери положил руки ей на плечи и подвинулся к ней.

Она не желала ни его жалости, ни даже утешения. Если бы он проявил к ней доброту, она бы заплакала. Все требовали от нее, чтобы она была сильной, и она поневоле оставалась такой. Ее дядя считал излишнее проявление чувств недостатком и заявлял, будто слезы не сделают чести ни ее отцу, ни матери.

В доме дяди у нее не имелось возможности предаваться скорби. Но вид того, что осталось от ее дома, почти доконал ее.

— Мне жаль, Вероника.

Монтгомери сжал ее плечи. Она закрыла глаза, стараясь сдержать слезы, ощущая покачивание гондолы, уносимой ветром. Сам Господь Бог, должно быть, укачивал ее, будто искупая свою прежнюю попытку испытать.

— Мои родители умерли от лихорадки, — сказал Монтгомери. — И я все еще тоскую по ним.

Вероника снова кивнула, желая отблагодарить его за то, что он поделился с ней.

— В тот день кухарка была выходной до полудня, — продолжала Вероника безжизненным тоном. — К середине дня она еще не вернулась. Я захотела выпить чашку чаю и поставила чайник. Не помню, сняла ли я его с плиты.

Монтгомери прижался подбородком к ее волосам.

— И все это время ты считала себя ответственной за пожар.

Вероника кивнула.

— Ты никогда этого не узнаешь.

Она снова кивнула.

— Мы всегда испытываем чувство вины за что-нибудь, — сказал он. — Мы испытываем раскаяние за то, что сделали, или за то, чего не сделали. За то, что проявили жестокость или, напротив, доброту.

Монтгомери снова обнял ее, и она положила голову ему на плечо, стараясь смотреть на небо, а не на землю.

Ей хотелось поблагодарить его за попытку облегчить ее скорбь. Поблагодарить за то, что он подарил ей этот день и эти удивительные впечатления от полета.

— На юге темнеет небо, — заметил Монтгомери после нескольких минут молчания. — Возможно, приближается буря. Надо спускаться.

Он потянулся к стропам и вцепился в одну из них. Секундой позже гондола качнулась влево.

Вероника закрыла глаза и начала молиться.

— Все в порядке, Вероника, — сказал Монтгомери, и в голосе его она расслышала веселье. — Ничего необычного в этом нет. Просто ветер больше не управляет оболочкой шара.

Она открыла глаза и посмотрела на него:

— Тогда я попытаюсь быть похрабрее. Ты мне скажешь, если что-нибудь будет не в порядке?

— Разумеется. И что ты думаешь о своем первом путешествии?

— Оно было замечательным.

— Это значит, что ты снова полетишь со мной?

— Мне бы очень хотелось этого.

— Ты постоянно удивляешь меня, — сказал Монтгомери, улыбаясь ей, и при этом на щеках у него появились ямочки, а прекрасные синие глаза засияли.

Вероника была потрясена внезапно охватившим ее чувством. Она никогда не предполагала, что любовь настигнет ее врасплох, а сердце мгновенно раскроется ей навстречу.

Монтгомери приводил ее в отчаяние, беспокоил и вызывал куда больший гнев, чем даже Аманда. В его объятиях Вероника испытывала экстаз. Но никогда не думала, что сможет так мгновенно и с такой легкостью полюбить Монтгомери.

Когда Вероника была маленькой девочкой, она любила сумерки, время до того, как землю окутает мрак. Воздух становился туманным, будто окутанным дымкой. Но это утро, переходящее в полдень, было еще более совершенным.

Переполненная и перенасыщенная чувствами, почти испытывая головокружение от них, Вероника прижалась щекой к груди мужа, когда они начали спускаться.

— У нас гости, — сказал Монтгомери, и тон его был сухим и холодным.

Вероника выглянула через край гондолы и увидела три экипажа, каждый из которых был до ужаса ей знаком, и почувствовала, как сердце упало в пятки. Три экипажа: один для дяди Бертрана и мальчиков, второй для тети Лилли и девочек и третий для пожиток.

— Дядя Бертран, — пробормотала Вероника.

— И все твое семейство в полном составе, — добавил Монтгомери.

Она обратила к нему беспомощный взгляд:

— Очень опасаюсь, что ты прав.

Они обменялись взглядами.

— Не можем мы остаться здесь?

Рот Монтгомери искривился в усмешке.

— На некоторое время, но, в конце концов, приземлимся. Нам придется встретиться с ними лицом к лицу.

— Я бы предпочла встретиться лицом к лицу со страхом, Монтгомери, — сказала Вероника,— а не со своей родней в полном составе.

Глава 22

— Тебе следует вышколить прислугу, Вероника, — сказала тетя Лилли. — Сегодня утром одна из горничных имела наглость улыбнуться мне.

Она с раздражением поднимала крышки с блюд и хмурилась.

— Что это у вас, шотландцев, такая страсть к овсу? — спросила она. — Утром самое лучшее — селедка. Вы не согласны?

Вероника отлично поняла, что последний вопрос относился не к ней. Дядя Бертран с отсутствующим видом посмотрел на нее и кивнул.

Ее отец тоже не любил овсяную кашу, и в их доме излюбленной шуткой было: «Вероника, если ты не закончишь сегодня прополку в саду, на ужин получишь овсяную кашу».

Мать шутливо грозила отцу: «Если твой отец через час не закончит свою писанину, я дам ему на ужин овсяную кашу вместо его любимого рагу».