1 АВГУСТА 1914 - НИКОЛАЙ ЯКОВЛЕВ

Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоостры и при повышенном настроении народных масс, особенно рабочих масс, могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать. Я уже не говорю, что нас ждет после войны — надвигается потоп, — и жалкая, дрянная, слякотная власть готовится встретить этот катаклизм мерами, которыми ограждают себя от проливного дождя: надевают галоши и открывают зонтик.

Можете ли Вы что-либо сделать? Не знаю. Но будьте уверены, что наша отвратительная политика (включая и нашу отвратительную дипломатию) грозит пересечь линии Вашей хорошей стратегии в настоящем и окончательно исказить ее плоды в будущем. История, и в частности наша отечественная, знает тому немало грозных примеров».

Когда в тысячах и тысячах экземпляров письмо Гучкова разлетелось по России, это вызвало величайшую сенсацию — что-то носится в воздухе, командование армии и Военно-промышленные комитеты, видимо, едины в отрицательном отношении к правительству. Царица немедленно переслала Николаю II документ, приписав: «Сурово предупреди старика (Алексеева) в отношении этой переписки, которая рассчитана на то, чтобы потрясти его… Очевидно, что паук Гучков и Поливанов оплетают паутиной Алексеева, нужно открыть ему глаза и освободить его. Ты можешь спасти его».

Алексеев далеко не был столь безгрешным, как полагали в Царском Селе. Когда император спросил его о переписке с Гучковым, он ответил, что не помнит, получал ли он такие письма. Спустя некоторое время Алексеев доложил царю, что, перерыв все ящики своего стола, он не обнаружил никаких писем Гучкова. Все это выглядело в высшей степени странным – Гучков, конечно, неоднократно писал Алексееву, хотя бы в силу служебного положения. Несущественно, получил или нет Алексеев личное письмо от 28 августа, много важнее другое – Гучков не без ловкости припер его к стене. Какие бы ни велись между ними разговоры, теперь Гучков потребовал от Алексеева определить свою позицию. Генерал-адъютанту пришлось лгать в лицо императору, отпираясь от любых связей с Гучковым. Это было слишком для 63-летнего генерала. В середине ноября Алексеев, сославшись на резкое ухудшение здоровья, уехал в длительный отпуск в Крым, где его и застала февральская революция.

К осени 1916 года кадеты и «прогрессисты» сочли, что тактика «параллельных действий», как называл ее Милюков, недостаточна. До тех пор они высказывались за то, чтобы сохранять к правительству «положение спутников, посаженных в одно и то же купе, но избегающих знакомства друг с другом». Это означало, что те, кто причислял себя к Прогрессивному блоку, не требуя отставки правительства Штюрмера, стремились проводить в Думе законы, намеченные в программе блока. Последовала неизбежная внутренняя грызня, блок заскрипел, а за кулисами шли негласные переговоры — кого включить в состав будущего правительства.

Еще 6 апреля 1916 года на квартире С.Н. Прокоповича и Е.Д. Кусковой было проведено тайное совещание представителей кадетов, октябристов и «левых партий» — меньшевиков и эсеров. С изменениями (Родзянко заменен Львовым и выведены трое «либеральных» царских министров) был воспроизведен список, опубликованный в органе Рябушинского в августе 1915 года. Планировалось правительство, поголовно состоявшее из кадетов и октябристов, что поддержали меньшевики и эсеры, сидевшие на сборище. «Ср. и сд. намечали «буржуазное министерство»!» — изумлялся Милюков. Еще больше удивило его, что в правительство планировалось ввести Терещенко. На взгляд профессиональных политиков обходительный молодой человек, театрал и меломан, никак не соответствовал намеченному для него министерству финансов. Но «кающийся капиталист» Терещенко после февраля 1917 г. стал министром…

Кабинет, определенный на совещании 6 апреля 1916 года за чаем у супругов Прокоповича и Кусковой, встал у власти после февральской революции, только пополненный от фракции трудовиков Керенским и меньшевиком Чхеидзе (отказался от министерского поста). Что же объединяло этих людей, принадлежавших к разным партиям? Высокомерный Милюков не разглядел и не понял, что перед ним были руководители масонской организации. Они собрали это совещание и наметили кандидатуры почти поголовно из своей среды. По этой линии шло поразившее Милюкова сотрудничество представителей меньшевиков и эсеров (принадлежавших к масонам) с буржуазными деятелями, которых они публично поносили, но втайне обнимали как «братьев».

Правительство было намечено, дело оставалось за малым –поставить его у власти. А для этого необходимо для начала свалить Штюрмера, дальше видно будет. Милюкову, не посвященному в масонские тайны, выпала роль застрельщика новой вспышки кампании против режима.

Он дал не «штормовой сигнал» к революции (как рвали на себе волосы белоэмигранты в двадцатые годы), а преследовал противоположную цель — добиться смены людей у власти именно в интересах предотвращения социального взрыва. В статье 1921 г. «Как пришла революция» Милюков подчеркивал: «Мы не хотели этой революции. Мы особенно не хотели, чтобы она пришла, во время войны. И мы отчаянно боролись, чтобы она не случилась». Он всегда полностью оправдывал характеристику Сазонова: «Милюков — величайший буржуй и больше всего боится социальной революции».

1 ноября открывалась очередная сессия Думы. Накануне члены сеньор-конвента собрались, чтобы выработать формулу «перехода к очередным делам», которые заключала привычные три раздела: привет союзникам, призыв к армии не ослаблять усилий и критика правительства. Когда был прочитан ее проект, Шульгин заявил: «Обращаю внимание на слово «измена». Это страшное оружие. Включением его в резолюцию Дума нанесет смертельный удар правительству… Все то, что болтают по этому поводу, в конце кондов, только болтовня. Если у кого есть факты, то я попрошу их огласить. На такое обвинение идти с закрытыми глазами мы не можем».

Фактов, конечно, не было, сидели все «свои», которые и распускали эти слухи. После словесной перепалки все же смягчили резолюцию — действия правительства нелепы и привели к тому, что «роковое слово «измена ходит из уст в уста».

1 ноября открылась сессия Думы. Появление Штюрмера с министрами вызвало оглушительные вопли: «Вон Штюрмера! Стыдно присутствовать!» У него и министров хватило характера просидеть в правительственной ложе несколько минут. Они ушли, а на заседании огласили резолюцию с отчаянной критикой правительства и требованием его отставки. Один за другим на трибуну поднимались депутаты, поносившие Штюрмера и К0 . Керенский давно составил себе репутацию оратора, говорившего со скоростью «44 слов в минуту». 1 ноября он оправдал ее, протрещав с думской трибуны: «Правительство, не желая считаться с общественным мнением, задушив печать, задушив все общественные организации, презрительно относясь даже к большинству Государственной Думы, в то же время в своей деятельности руководствуется нашептываниями и указаниями безответственных кружков, руководимых презренным Гришкой Распутиным. Неужели, гг., все, что мы переживаем, не заставит нас единодушно сказать: главный и величайший враг страны не на фронте, он находится здесь, между нами, и нет спасения стране, прежде чем мы единодушным и единым усилием не заставим уйти тех, кто губит, презирает и издевается над страной».

В заключение заседания на думскую трибуну поднялся Милюков и произнес речь, в которой прямо обвинил правительство в измене, подготовке сепаратного мира с Германией. Для чего поработал клеем и ножницами, составив доказательства из вырезок из иностранной, прежде всего германской печати. Теперь, играя голосом, став в позу и актерствуя, Милюков вещал:

«С тяжелым чувством я вхожу на трибуну. Вы помните обстоятельства, при которых Дума собиралась больше года тому назад, 19 июля 1915 года. Все мы были под впечатлением наших военных неудач. Мы нашли причины этих неудач в недостатке военных припасов и указали, что виновато в этом поведение военного министра Сухомлинова… Был удален Сухомлинов, которого страна считала изменником. Вы помните, что была создана следственная комиссия и положено начало отдаче под суд бывшего военного министра. Общественный подъем не прошел тогда даром. Наша армия получила то, что ей было нужно. Теперь мы перед новыми трудностями, и трудности эти не менее сложны и серьезны, не менее глубоки, чем те, перед которыми мы стояли весной прошлого года. Но теперь есть разница в положении. Мы потеряли веру в то, что эта власть может привести к победе… Господа, год тому назад был отдан под следствие Сухомлинов. Теперь он освобожден».

Милюков перечислял деяние за деянием правительства, заключая каждый раз под рев Думы: «А это что — измена или глупость?» В связи со слухами о сепаратном мире оратор процитировал по-немецки газету «Нойе фрайе Цайтунг», где упоминалась императрица, и продолжал по-русски бичевать окружавшую ее камарилью – Распутина, Питирима, Штюрмера. Газета эта писала (25 июля 1916 года): «Как бы ни обрусел старик Штюрмер, все же довольно странно, что иностранной политикой в войне, которая вышла из панславистских идей, будет руководить немец». Он де является для срединных империй «оружием, которое можно употреблять по желанию».