Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

вот вторая причина моего великодушия. Ни единый мужчина до него не дарил мне так щедро наслажденье, и нет смысла полагать, будто после него станет иначе.

"В цепи бы тебя, — мрачно раздумываю, глядя на вычерченный из мутного марева гибкий стан. — Плетьми поучить смирению". И с досадой отвергаю негодную мысль: сотворить с ним подобное — всё равно что сжать в кулаке огонь, полагая при этом, будто пламя не обожжёт тебя, а обогреет.

От понимания становится совсем кисло. Навалившись грудью на край, тянусь по столу. Испачканные в пролитом вине рукава отлипают с мерзким звуком.

Он опережает, подняв кувшин за тонкое горло, прежде, чем мои пальцы коснулись влажного бока. И на кувшин, и на меня он смотрит с немалой долей гадливости и не пытается скрыть этого.

— Празднуешь?

— Праздную! — щерюсь от злости.

Подмывает выхватить кувшин и разбить о его красивую голову, удерживает лишь сомнение в способности проделать это. Почему, когда мне и без того худо, он приходит меня мучить, вместо того чтоб пожалеть?

Выпитое развязало язык — запоздало понимаю, что упрёк был высказан вслух.

— Пожалеть? Тебя? Лишнее. Всего лишь перебрала вина. К утру пройдёт.

Его лицо бесстрастно, и голос ничего не выражает, но почему-то отрезвляет вернее гневных обвинений.

Меня колотит в холодной ярости.

— Она была твоей сестрой.

— Она была дерзка и непокорна!

— Она была твоей сестрой.

— Она была угрозой моей власти!

— Она была твоей сестрой.

Слова вбиваются в меня, как стрелы. Хладнокровный лучник одну за другой всаживает оперённые смерти в открытую грудь, и щит разбит в щепы.

— Замолчи! Молчи-и-и…

Уперев расставленные ладони, нависаю над краем стола, сгорбленная и шипящая — кошка перед прыжком. Странно, что мои волосы не вздыбились, как звериная шерсть.

Он смотрит сквозь, словно я невидима… ничтожна, несущественна… проклятье!

— Не я, так другой остановит тебя. Боги осудят тебя, королева. И тогда не жди ничьей помощи.

— Я никогда. Ни от кого. Не просила. Помощи.

— О, без сомнения! — восклицает он. — Ты не звала, но я услышал твой непрозвучавший крик. Ты ещё будешь просить помощи, Мейв… когда станет поздно. Я долго и всюду искал, просил совета у колдунов, друидов и филидов, мудрецов и безумцев. И когда уже отчаялся найти ответ, мне нашептали его те, кто прячется в сумраке. Теперь я знаю способ, Мейв. Думаю, что знаю…

— Не ведаю, какого совета ты искал, но советчики твои не из тех, кому следует верить.

И тогда он улыбнулся, покачав головой:

— Что же ещё остаётся, кроме как принять на веру? Не унижай свою гордость, королева. Не проси помощи: ты не запретишь мне одарить тебя ею, непрошенной.

Смеюсь в лицо, отрешённо-бледное, открытое для оскорбления, удара, поцелуя.

— Мне не нужна ничья помощь! Не твоя! Я — королева! — кричу в спину уходящему, швыряя камни слов.

Кажется мало: невесть отчего, его признания и клятвы, и нерассуждающая решимость распаляют всеотрицающую ярость. Гнев — против него, ядовитое желание во что бы то ни стало уязвить, ранить. Глубже, больней, чтоб показать себя во всей красе, чтоб получить в ответ удар, чтоб вытравить то несказанное из его глаз, касаний, голоса… Чтоб вновь увидеть в стали глаз одну лишь ненависть.

Как он смеет! Как он смеет? Смеет — что?

Что?.. Жалеть меня? Любить? Думать обо мне? Жертвовать собою ради меня? Меня?..

Мечусь рассерженной кошкой, хвосты волос хлещут бёдра. Сметаю со стола объедки, утварь, под ступнями хрустят осколки. Швыряю в пустоту грохочущие блюда, ножи и кубки…

…чтоб пошатнуться, подкошенной предчувствием ужаса, чтоб до стального привкуса на языке прикусить губы — только б не выкликнуть его имя…

Приговор

…Бронзовый диск зеркала отражает меня в дивном наряде, облёкшем второй кожей. Ткань мягко ласкает тело и ярка, точно мох. Зелёный — цвет сидхе? Пускай! Что королеве Коннахта до их обид, ведь зелёный добавляет красок глазам, отчего они зажигаются изумрудами, и так идёт золотым волосам и светлой коже. Закалываю на затылке тяжёлые витые пряди — и вижу в отражении за плечом того, кого уж не чаяла увидеть, исчерпав для него все проклятия и молитвы.

Были мгновенья, когда, поняв, куда он исчез, хотела послать за ним погоню, чтоб возвратили, хоть уговорами, хоть силой. А не успеют до границы… мне не впервой воевать с Уладом. Но задавила в себе нелепые метания, страхи. Смогла, вином и разгулом, охотами и пирами заглушила плач одинокой волчицы.

Во мне поднимается буря, но не позволяю внутреннему проявиться вовне. Пальцы неспешно поднимают и закручивают пряди, волосок к волоску. Безразлично улыбаюсь, и зеркало повторяет улыбку.

— Неправдива молва, называя королеву Коннахта сидхе. Ты прекраснее любой сидхе…

— Ах, вернулся?

— Как видишь.

Пожимаю плечами — небрежно… когда внутри кипит и плещет ярость: как смел он появляться в Уладе, хуже того — в Эмайн Махе, среди королевского двора, где каждый мог обвинить его в предательстве, боги знают, в чём ещё? Как смел подвергать себя опасности? Когда я не знала, клюют ли уж вороны его глаза, или он ещё истекает горячей кровью под гульбу уладского двора?

— Я полагала, тебя казнят.

— Король великодушно простил недостойного, — блёкло улыбается он.