Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

последствия собственного поступка. Уладский князь должен был умереть, но я не позволила ему, дни и ночи проводя рядом, урывая каждое свободное мгновение — а их, видят боги, не так много в распоряжении королевы. Никто из ближников не посмел бы назвать королеву безумной, но и я не ослепла, чтоб не видеть их недоумение, а то и осуждение. Слишком много сил я тратила на собственного врага, но преимущество королевы — в праве потакать своим желаниям, пока ей это, разумеется, прощают, пока, несмотря ни на что, она обладает достаточной властью, чтобы за нею признавали это право.

Я не вполне понимала причин, но для того чтобы поступать так, как мне хочется, я далеко не всегда задавалась вопросами. Достаточно одного моего желания: я так хочу! В желании этом вовсе не было смысла, потому что я, казалось, уже давно убедилась в никчёмности мужского племени, в пустоте, коей оборачиваются любые посулы.

…Помню то ликование, когда раненый открыл невозможные свои глаза. Обведённые углём ресниц, они были серебряными зеркалами, что отражали, незамутнённо, лезвийно-ясно, — ненависть.

Самую чистую, самую честную — всегда одну лишь ненависть.

Мне следовало разъяриться на столь откровенное проявление неблагодарности, тем более досадное, что я не столь часто оказывала кому бы то ни было подобные услуги, а вернее сказать, не оказывала никому и никогда. Ярость пересиливала благоразумие, велела уничтожить собственные труды, растравить раны, чтобы ненависть хотя бы замутилась болью.

Но я сумела смирить себя: редкий случай, когда я оказалась глуха к воплям гнева. Тогда я сладко улыбнулась пленнику, так сладко, словно бы с губ моих сочился отравленный мёд. Люди не солгут, я с честью носила своё имя… Тогда я приняла вызов, брошенный столь откровенно, столь дерзко. Привыкшая всегда и во всём побеждать, я не могла не принять его: это означало бы поражение, и я знала это. Я не простила бы себе поражение, не забыла бы этого.

Я привыкла покорять. Земли, людей, животных, магию. Я всегда добивалась своего. И если я пожелала себе красавца-северянина, что, сам того не ведая, взволновал меня серебряной ненавистью взгляда, у него нет иного выбора, кроме как стать моим.

Тогда он связан был путами. Я поклялась, что опутаю его без оков.

Я поклялась, что изгоню ненависть из его глаз.

Я всегда добивалась своего.

И однажды, заглянув в серебряные зеркала, увидела отражённую в них любовь.

Это была моя победа.

Но ненависть не исчезла. Его не умершая ненависть ко мне. Его рождённая ненависть… к себе.

Это было моё поражение…

Тёмная каёмка вдоль лезвия гасит лунный свет. Провожу по губам. Сладкая. Почему его кровь такая сладкая?

Отбрасываю нож, как живое опасное существо. Сталь с высоким звоном ударяется о камень стены, звук падения тонет в устлавших пол шкурах.

— Мне следовало убить тебя прежде… потому что теперь это превыше моих сил.

Он вскидывает голову, ловя мой взгляд. Усмехаюсь его неверию.

Как же, кровавая королева Коннахта. Не пристали ей такие признания.

Королева-ведьма, королева-убийца, королева-распутница. Словно бы чужая мысль принуждает замереть на миг: верно, немного радости любить такую.

Он кажется таким невозможным, нездешним, точно созданным из ночи и звёзд, из лунного света. Таким недостижимым, ускользающим, как сон, что поутру растает. И я понимаю, что больше всего хочу: пусть он не исчезнет. Пусть исчезнет всё: богатство, слава, победы… а он, он — останется.

Впервые за все мои ночи мне страшно встретить рассвет в одиночестве.

Приближаюсь к лицу, касаюсь губ дыханием. Пока только дыханием.

Обвожу резные черты кончиками пальцев, так, что можно ощутить исходящее от кожи тепло, но не коснуться.

Наконец, твёрдая линия рта смягчилась, дрогнула. Нет, милый, не спеши, ещё рано. Медленно отклоняюсь и почти слышу разочарованный вздох.

Он угадывает очередное движение, и сердце под моей ладонью помимо воли выдаёт его, не более чем на миг изменив ровному ритму. Меж полусмеженных ресниц плещется расплавленное серебро.

Корона моих волос распущена его руками, и потоки золота растекаются по его груди, животу и бёдрам.

Накрываю ласковыми губами рану. Мои губы без слов просят прощения за причинённую боль. Спроси я тебя теперь, что бы ты ответил: разве не может боль быть сладкой?

Ток твоей крови отвечает моим губам.

Языком стираю ручеёк, тонкой чертой пересёкший грудь и живот, слизываю, как брусничный сок, с каждого выступа и впадины тела мужчины, молодого и не утратившего юношеского изящества и гибкости, но закалённого в огне и крови, достигшего вершины красоты и силы.

Всего лишь прикасаясь к нему, испытываю удовольствие, которого иные не могли доставить самыми изощрёнными ласками. Он не притрагивается ко мне и не двигается сам, но опыт позволяет чувствовать звенящее в нём напряжение. Он точно тисовый лук, и я озорно гадаю, когда выйдет предел его терпению.

Он замер, чуть отклонившись назад, точно совершенное в своей соразмерной сияющей красоте изваяние, и, выдавая кипящий пламень жизни, лишь сжимаются пальцы, сминая в горсти простыни. Откинутые со лба и висков пряди открывают лицо, словно бы самим Лугом высеченное изо льда, наполненного звёздным светом, и влажно мерцают два осколка мрака.

Победно улыбаюсь, когда сквозь стиснутые зубы вырывается приглушённый стон.

Гордый. Упрямый.

Любимый.

Мой.

Приподымаюсь, скользя по окаменевшим мышцам болезненно чуткой грудью. Мои поднявшиеся в требовательном жесте руки оплетают его шею и плечи ядовитыми лозами.