Искатель, 1998 №7 - Даниэль Мусеевич Клугер

— Какие там секреты… Все произошло благодаря книге Давида Сеньора. Путаница с сигаретами имела место на вилле Розенфельда во время убийства. Там осталась пачка сигарет — точно таких же, — Розовски кивком указал на все еще лежавшие на столе сигареты. — Розенфельд курил сигареты с ментолом, в зеленой пачке. А в кабинете осталась красная пачка. Мне рассказала об этом уборщица, Эстер Фельдман. Но я не придал особого внимания. И зря. Потом уже, занимаясь задачкой, подброшенной Гофманом, я снова вспомнил, но теперь это уже приобрело особый смысл. Похоже, что преступник оказался дальтоником. И Габи тоже оказался дальтоником. Насколько я понимаю, он, растерявшись, увидел лежащие на столе сигареты хозяина виллы и машинально сунул их в карман. Обнаружив, что в кармане уже есть одна пачка, он тут же выложил на стол. Но перепутал пачки. Вот так.

— Ясно… А остальное?

— В мае, когда Габи следил за якобы Ари Розенфельдом, как я уже говорил, Розенфельда вообще не было в Израиле. Об этом тоже имеются показания Эстер Фельдман. Галина Соколова вообще приехала впервые за два дня до собственной гибели. Вот тебе еще одна улика, заставляющая меня присмотреться к нашему Габи.

— А портрет?

— Видишь ли, после того, как выяснилось, что Габи имел какие-то дела с ложной Галиной Соколовой и что это происходило во время отсутствия Ари Розенфельда, в конце мая, я еще раз перечитал его письмо к жене. Там он упоминает художника с улицы Рамбам. И Габи в своем разговоре с клиенткой тоже упомянул эту улицу.

— Ну, хорошо, — сказал Маркин. — Выходит, ты в принципе раскрутил бы Габи и без его признания, так?

— Так, — Розовски снова посмотрел на горящую люстру сквозь рюмку. Коньяка в рюмке стало меньше, золотистый свет чуть изменил оттенок.

— Почему же ты устроил это якобы добровольное признание? Только, пожалуйста, без сентиментальной чуши. Я прекрасно знаю, что при всей твоей чувствительности прежде всего ты — сыщик. Так зачем тебе это понадобилось?

— Зачем? — Розовски поставил рюмку на столик. — Я уже объяснял. Затем, что Габи всего лишь исполнитель, причем — случайный. Я хочу найти настоящего преступника, того, кто организовал все это. Того, кто совершил следующее убийство. Он достаточно изобретательный человек. И, судя по всему, неглупый. К тому же он знает, что я продолжаю расследование.

— С чего ты взял?

— На этот раз — действительно только интуиция. — Розовски помрачнел. — Меня не оставляет мысль, что за моими действиями наблюдают внимательнейшим образом. Понимаешь? Что называется, кожей чувствую.

— Кто?

— Я чувствую.

— Нет, кто наблюдает? Знаешь?

Натаниэль покачал головой.

— Даже не догадываюсь. Пока не догадываюсь… Ну вот, а добровольная явка Габи в полицию выглядит вполне естественно: парень напуган — это ясно хотя бы из идиотской инсценировки самоубийства, которую наш Габи попытался устроить на вилле. Парень напуган, решает раскаяться. Организатора это не очень волнует — Габи его не знает, единственный человек, которого Гольдберг мог выдать, — покойный Шмулик. Ну, этот даст показания только на спиритическом сеансе. Следовательно, явка с повинной не встревожит его. То есть встревожит, конечно, но я в данном случае вроде и ни при чем. На Габи я не выходил, к его разоблачению отношения не имел. И потому мое расследование, скорее всего, находится на ложном пути. Не стоит волноваться. Он…

— Почему он? — спросил Маркин. — Почему не она? Ведь здесь участвовала женщина.

— Может быть, — нехотя ответил Розовски. — Может быть… Не люблю, когда преступником оказывается женщина. Не сочетаются преступление и женщина. Некрасиво.

Маркин рассмеялся.

— Ты уже вторично обращаешься к категориям эстетическим вместо юридических, — сказал он.

— Гуманитарное образование подводит, — Натаниэль тоже рассмеялся. — Но первый раз об эстетике говорил не я, а Давид Гофман. Ладно, по лицу вижу, что у тебя есть еще вопросы. Спрашивай.

Маркин неопределенно улыбнулся и наконец допил свой коньяк.

— Чем же мы теперь займемся? — спросил он.

Розовски пожал плечами.

— Как говорят французы — шерше ля фам. Ищите женщину. Будем искать.

— Кстати, о загадочной книге, — сказал Маркин после небольшой паузы. — Ты правда считаешь, что с ней все обстоит именно так?

— Честно?

— По возможности.

Розовски улыбнулся.

— Понятия не имею, — признался он. — Но история получилась красивая, разве нет?

Часть третья

БРИТ-МИЛА ДЛЯ ПОКОЙНИКА

Турбины «Боинга-747» израильской авиакомпании «Эль-Аль» гудели мощно и ровно. Этот гул, спустя некоторое время после взлета, стал настолько привычным для слуха Наума Бройдера, что уже не воспринимался каким-то особым звуком, скорее — лишь фоном, в сущности, вполне адекватным привычному уличному шуму — в городе или шороху волн — на побережье. Теперь ему, совершавшему свой второй в жизни перелет через Атлантику, казалось, что путешествие происходит в полной тишине. Странно, но именно эта иллюзия тишины успокаивала Бройдера. Его чувства и мысли последних недель сплетались из противоречий, зачастую прямо противоположных, так что размеренность и кажущаяся неподвижность полета действовали подобно легкому лекарству.

Он закрыл молитвенник и с отстраненным интересом выглянул в округлый иллюминатор, наполовину закрытый солнечным фильтром. Первый перелет Бройдер помнил плохо. Тогда, десять лет назад, все происходящее казалось не совсем реальным — неопределенность ожидания в Вене, потом — в Риме, опасения: разрешат въезд в Штаты или нет, наконец, долгожданное «Добро пожаловать», — лихорадка с вещами, новые страхи: как там примут, перелет… Перелет в этих обстоятельствах тоже был заполнен страхами, ожиданиями, капризами измученных детей. Нет, не хотелось вспоминать.

Под крылом медленно проплывала сверкающая сине-зеленая гладь океана, местами подернутая белой рябью облаков. Солнце отражалось в маслянистой поверхности ослепительной золотой звездочкой, отбрасывающей веселые яркие блики, и солнечные зайчики плясали по салону самолета, привнося в общую картину покоя почти домашний уют.

Бройдер тяжело вздохнул. Собственно, ему вовсе не хотелось тогда в Америку, он мечтал о жизни в Израиле. Будучи старшим сыном габая Харьковской синагоги, он, в отличие от многих своих сверстников (и, к слову, от собственного младшего брата), вырос религиозным человеком и твердо верил в то, что жить в Земле Обетованной — мицва[5] для всякого еврея. Но, как говорится, человек располагает… Покинув СССР более десяти лет назад по израильской визе, он, как многие ему подобные, тем не менее ни одного дня не провел на Земле Обетованной. Справедливости ради следует отметить, что на этом настояла жена, а сам Наум дал себе слово непременно приехать в Израиль при первой же возможности. Но всякий раз что-то мешало — ожидания грин-карт, финансовые сложности, болезни, семейные проблемы. Вновь, как и в Советском Союзе, оказалось, что кроме мицвот