Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

бы, и потому не стану просить его ни о чем. Но я могу дать вам письмо к Луи Бонапарту. Это добрый молодой человек, и я уверена, что по моему письму он сделает для вас все, что сможет».

В самом деле, приехав в Александрию, Форнье нашел там Луи, который по болезни своей не мог участвовать в сирийской экспедиции. Тот принял его, обласкал, как брата, и рекомендация матери моей сделалась для ее любимца источником счастья. Луи Бонапарт — что часто случается с молодыми людьми, у которых доброе сердце, — действительно гордился своим покровительством, особенно когда видел достоинства своего подопечного. Форнье шел по дипломатической стезе, и Луи тотчас сделал так, чтобы тот получил покровительство и опору, потому что сам он оставлял Восток.

Когда главнокомандующий узнал, что какой-то француз приехал с рекомендательным письмом от госпожи Пермон и что это письмо не к нему, он горько улыбнулся: видно было, что он хотел сказать нечто неприязненное, но сдержался, начал подробно расспрашивать о приезжем и, наконец, походив немного времени в молчании, спросил Бертье:

— Как зовут этого молодого человека?

Бертье ответил.

— Запишите его имя на этой тетради. — Он указал на свой стол. — Вы напомните мне о нем, Бертье; понимаете? Я хочу доказать госпоже Пермон, что могу поступать не хуже Луи[34].

Вскоре Луи возвратился во Францию. В нем была такая перемена, что мы с трудом узнали его. Несчастный молодой человек, я думаю, уже носил в себе зародыш разрушительной болезни, которая состарила его к тридцати годам. Но благородное сердце, прекрасная, чистая душа — вот что всегда оставалось в нем неизменным.

Глава XX. Бонапарт, Жубер и Сюше

Луи Бонапарт оставил Египет, потому что любовь к отечеству звала его во Францию, но когда он появился в милой своей Франции, сердце его замерло при виде того, что казалось страшным сном. Куда не взглядывал он, мы были везде на краю гибели, осаждаемые со всех сторон, без всяких средств защиты. Менее чем за год исчезли все плоды наших удивительных побед в Италии; тысячеглавая гидра, порождение наших междоусобиц, сама порождала новые междоусобицы и губила нас; словом, мы находились в отчаянном положении. Между тем у нас не было недостатка в людях с дарованиями. Жубер, Шампионне, Массена, Моро, Сульт, Молитор, Макдональд, Брюн, Журдан, Лекурб и множество других, имена которых заняли бы много страниц, остались хранить и защищать нас после отбытия Бонапарта. Но к чему служило нам столько славных имен, если наше тогдашнее правительство подпускало неприятеля к самым нашим границам, не находя иных средств отвратить эти бедствия, кроме назначения злосчастного генерала Шерера на благородную роль защитника отечества?

Бедная Италия! Бедная страна наших несчастий и славы! Она также вынуждена была страдать от присутствия этого человека; а он везде топтал посаженные нами лавры! Ошибки этого человека повели ее от поражения к поражению и в несколько недель поставили на край разорения и гибели.

Моро принял начальство над сорока тысячами человек, жалкими остатками нашей военной силы, и двинулся против неприятеля. Но маневры русско-австрийской армии под предводительством Суворова были лучше обдуманы, и Моро проигрывает битву при Кассано, теряет почти всю свою артиллерию, пятнадцать тысяч человек убитыми, ранеными, взятыми в плен и к бедствию поражения прибавляет страшное его последствие, всего более ужасное в такую опасную минуту: упадок духа в остальных войсках.

Шампионне, снова призывая победу под наши знамена, победил генерала Мака и захватил Неаполь. Но Директория решила принести на алтарь отечества славу одного из сынов его, и вот Шампионне сменен, посажен под стражу, передан суду военной комиссии, едва не расстрелян, словом, с ним поступили как с врагом Франции, единственно за то, что он хотел воспротивиться жадным и трусливым проконсулам. Его армия, перешедшая под начало Макдональда, присоединилась к армии Моро, но прежде потерпела поражение у Треббии, где пало еще восемь тысяч наших солдат.

В это же время на западе Франции шуаны подняли свое отвратительное знамя, и дороги в Вандее снова стали орошаться кровью французов.

Казалось, злой рок поражал нас без отдыха и всего более жаждал крови: железо и свинец вырывали из нашей среды людей без различия возраста, дарований, положения. Наши уполномоченные были зарезаны в Раштадте гусарами Шеклера. Потом новое несчастье: Жубер пал в битве при Нови: тронутый бедствиями отечества, он забыл о нанесенных оскорблениях и думал только об опасностях его.

Жубер был другом Шампионне, и когда военного собрата его неправосудно взяли под стражу, он послал в Директорию просьбу об отставке. Некоторое времени после этого не хотел он поступать снова на службу, и, учитывая то, что я знаю о прекрасном характере его, могу утвердительно сказать: никогда не принял бы он предводительства над армией, если бы Шампионне осудили. Жубера назначили сначала командиром 17-й дивизии, расквартированной в Париже, а потом, через несколько недель, — командующим Итальянской армией. Мне кажется, что между Жубером и Бонапартом имеется сходство, достойное замечания: оба одних лет, оба сначала находятся в немилости, оба командуют 17-й дивизией, а потом Итальянской армией; но здесь оканчивается сходство: смерть заступила дорогу одному из этих героев.

Жубер — одно из величайших лиц нашей политической драмы. Это был истинный республиканец, но без малейшего оттенка якобинства. Он мечтал об утопии, желая Франции республиканского правления без тех ужасов, которые, по несчастью, связаны с этим словом. Он ненавидел все, что напоминало 1793 год, и я сама слышала, как поднимал он свой голос против возмутительной речи, произнесенной в Манеже. «Разве хотите вы, гражданин, чтобы республиканцев почитали беглыми каторжниками?!» — кричал он, и прекрасное лицо его пылало гневом.

Жубера обвиняли в том, что будто бы хотел сделаться главой государства. В этом уверяют многие его биографы, и та же нелепость пересказывается в современных памфлетах. Это нелепость, говорю я. Если б Бонапарт был убит в Египте, а Жубер остался победителем при Нови, то никто не докажет мне, что Франция не была бы теперь велика и могущественна. Но я знаю Жубера; не потому только, что изучала после его смерти все, что относится к характеру этого героя, а еще потому, что знаю от искренних его друзей и ближайших родственников все малейшие подробности о нем. Я говорю: нелепо обвинять его в таком деле, которое он сам почел бы несбыточным.

Его погубило одно, что должно было составить счастье его жизни, — женитьба. Но мог ли он не любить той, на которой женился? И кто из нас забыл мадемуазель