Корабль-греза - Альбан Николай Хербст

на море, выбрасывает нас из времени. Весь горизонт танцует. На какие-то моменты он исчезает, потом опять появляется. И тогда мы снова ныряем, вниз головой, во время.

Неудержимо пробиваемся мы все дальше.

Теперь его ярость вскипает по-настоящему, мрачнее и мрачнее – небесная ширь. Лишь когда оно больше не может этого выдержать, оно с грохотом разбивается, как я недавно утром. Когда я грохнулся из кровати на пол каюты.

И потом сверху льет и льет.

Однако этого оказывается недостаточно. Даже таким способом Время не заставит корабль остановиться.

И тогда оно превращается в Бурю. Поскольку его ярость кого угодно принудит потерять контроль над собой.

Так что это полная чушь – говорить, будто кто-то колотил вокруг себя руками и дрыгал ногами. Не сам человек это делал, а что-то в нем и что-то сквозь него. У меня будто бы, как сказала Татьяна, даже пена выступила на губах.

Моя пена изливалась на палубу.

Я, дескать, полностью лишился сознания.

А вот это – из-за Сознания – абсолютная чушь.

Дескать, никогда в жизни не слыхала она таких криков.

Хоть бы он заговорил, воскликнула она, наконец бы заговорил! Чтобы мы хотя бы знали, чтó в нем происходит!

Если в нем вообще еще что-то происходит, сказал доктор Бьернсон. Он стоял рядом с доктором Самиром.

Каким-то образом я очутился внизу, в корабельном госпитале.

Я лежал, распростертый, на кушетке. Но поскольку это было еще до островов Зеленого Мыса, доктор Гилберн наверняка тоже присутствовал.

Жужжание и мигание вокруг едва не лишили меня рассудка.

Патрик был точно так же встревожен.

Татьяна рядом с ним, не скрывая своих чувств, заламывала руки.

Беспомощно покоился я. Ситуация была исключительно комичная. Поскольку у доктора Бьернсона сложилось такое впечатление – что во мне вообще ничего уже не происходит.

Это было вполне в его духе. Тут я решил, что не стану привлекать к себе внимание, а буду только смотреть и слушать. Ибо я понял, насколько это увлекательно. Не каждому человеку выпадает возможность стать свидетелем чего-то подобного. Тут требуется Сознание. Но и этого иногда недостаточно. Ведь чтобы обрести такую ясность виґдения, сперва нужно ее потерять на глубочайшем дне моря.

Что доктор Самир так улыбался – было, между прочим, огромнейшим утешением.

С медицинской точки зрения, сказал он, он мог бы говорить. Но, как я полагаю, он этого не хочет. Я действительно думаю, что это его решение. Причину которого мы едва ли узнаем. Разве только – если он откажется от него. Кто-нибудь из вас знает, чтó он записывает в своей тетради?

Координаты, сказал Патрик. Думаю, он постоянно записывает наши координаты.

Причем я убежден, что доктор Самир заговорил о моих тетрадях совершенно без злого умысла. И уж точно не было у него задних мыслей. Он хотел лишь успокоить других. А может, его и вправду интересовали мои записки.

Как бы то ни было, теперь прояснились два обстоятельства.

Во-первых, как крупно мне повезло, что я попал в медицинский центр. Иначе я бы никогда не узнал, какая опасность на меня надвигается. Во-вторых – что за мной вообще наблюдают. Я ведь был совершенно уверен, что об этих тетрадях никто не знает. Даже ты, Lastotschka, о них ничего не знаешь. Хотя они посвящены тебе.

Тем более я не вправе был начать говорить. Уж теперь-то – особенно.

Все-таки ради доктора Самира я бы охотно это сделал. Ему я бы хотел объяснить кое-что о себе. Пожалуй, еще и крепышу Патрику. Но кроме них – никому.

Теперь, во всяком случае, стало очевидно: все они принимают меня за больного и тронувшегося рассудком. Всё это настолько расходится с реальностью, что я с сегодняшнего дня буду прятать свои тетради.

Как только опять попаду к себе в каюту.

Так называемых недееспособных людей по самоочевидному праву лишают права на приватность. Что, в самом деле, могло бы быть приватным у «Я» без «Я»? Именно по этой причине я всякий раз выплевываю свои таблетки – по крайней мере, в большинстве случаев.

Но я не жалуюсь.

Я имею в виду, что налицо недоразумение. В конечном счете. Неправильное истолкование моего молчания. Но у доктора Бьернсона за этим скрывается еще и недоброжелательность.

Он завидует мне из-за Сознания, потому что сам им не обладает. И теперь он хочет получить за это компенсацию. Он требует возмещения ущерба.

Мое Сознание нарушает правильную, по его мнению, иерархию.

Он чувствует себя униженным. И именно я будто бы должен ему это возместить – хотя я-то здесь ни при чем.

Другие это тоже поняли. Доктор Самир – само собой, но и Татьяна тоже. Вместе с Патриком они молчат, и их молчание направлено против директора отеля.

В этот момент заявляет о себе портативная рация доктора Бьернсона, которую все офицеры носят сзади на поясе.

Приглушенные голоса, искаженные потрескиванием.

Щелчок – и разговор прервался.

Теперь доктору Бьернсону придется вернуться к его непосредственным обязанностям. Он должен руководить отелем для пассажиров. Даже если это корабль.

После того как Татьяну тоже, так я истолковал этот жест, отослали, доктор Самир спросил меня напрямую.

Патрик оставался здесь.

Почему, господин Ланмайстер, вы не разговариваете?

Я бы ему объяснил, объяснил бы и Патрику. Я бы нарушил молчание. Но ведь мы были в медицинском центре не одни. За занавеской лежал второй пациент. А за ним наверняка – еще один. Если принять за образец меня, то неправильно исходить из того, что никто из них не станет прислушиваться. Да и Патрик – не единственный санитар. Может, тут задействованы еще две или даже три медсестры. Или фельдшерицы. А поскольку я определенно не исключение, но и к другим, не только ко мне, приходят визитеры, нужно считаться с еще бóльшим количеством слушателей. Даже в сельских больницах визиты разрешены. Потому что для больных это вообще самое важное.

Меня только обременяет, когда кто-то постоянно дотрагивается до кого-то рукой. Да еще и плачет потом, будто он этого кого-то знает. Будто тот сделал ему что-то плохое. Тогда как тот никогда в жизни этого визитера не видел. Но в конце концов он успокаивается.

Поэтому все идет своим чередом. Вреда особого не будет, если примешь в этом участие. Только вот сразу начинать говорить не стоит. А руку в руке оставить можно. Молчать надо главным образом для того, чтобы тебя не спросили: разве не было хорошо три года назад на Крите. Тогда пришлось бы солгать. На Крите я никогда не бывал.

Такого