Корабль-греза - Альбан Николай Хербст

его желанным для всех пассажиров. Что он воплощает их неисполнимое желание. В нормальной ситуации они воротили бы нос от такого, как он. Но на корабле всё особенное. Так что нет никого свободнее, чем он. Ему хватает мужества и внутренней уверенности, чтобы ради них отказаться от всяческого комфорта. Он скорее будет голодать, нежели пожертвует своей свободой ради дома или квартиры. Или автомобиля.

Кто это сказал, дескать, все свое ношу с собой? Поэтому мне и в голову не приходит о чем-то его просить, даже чтобы он помог мне одолеть рампу. Скорее я сам хотел бы время от времени ставить ему на стол бутылку красного. Но даже это было бы нарушением дружбы. Ибо тем самым я бы себя возвысил над ним – в качестве, так сказать, мецената. Другим пассажирам это позволительно, поскольку они не близки к нему. И уж тем более он не близок к ним.

Ему не нужно ничего говорить, чтобы я это знал. Тем задушевнее сидим мы вместе. Слова только помешали бы. Но недавно после концерта, когда почти все ушли, со мной кое-что произошло. Отчего и возникла необходимость, чтобы я бодрствовал уже с раннего утра. Из-за внезапного начинающегося кавардака я в это время обычно отправляюсь спать. Из-за усердия, с которым отдраивают палубу. Когда протирают столы и стулья. А потом уже выходят первые пассажиры, привыкшие вставать рано. Они все берут с сервировочного столика, выставленного перед плавательным бассейном, свою первую чашку кофе или чая. Так что тишины в любом случае не будет.

Но теперь я не иду спать – точнее, меня уже не катят спать, – а отправляюсь к твоему роялю. Ты тогда поднялась и наклонилась вперед, чтобы собрать ноты. После чего повернулась к немногочисленной публике. Всегда бывает так, что именно ты благодаришь присутствующих от имени вас обеих. Ничего не значащими, но такими улыбчивыми словами, что каждый чувствует себя околдованным. Твоими ногами, к примеру, – как они стоят на высоких каблуках, в туфлях настолько открытых спереди, что видны пальчики со светло-коралловым лаком. И кажется, будто твои мускулистые икры тянутся сквозь непрерывную череду поцелуев. Которыми после их покроет твой друг. Мы все – глазами – предвосхищаем это. Большего нам не может быть дано. И так же мы ведем себя в отношении твоего стройного тела. Мы лишь догадываемся о его гибкой божественности. Твое платье, подобно ласкающему жесту спускающееся чуть ниже колен, уберегает нас от посягновений на неприкосновенное. Мы скорее восхищаемся покроем и материалом этого платья и тем полунощно-четверговым цветом, которым оно мерцает. Только такой испорченный человек, как я, осмеливается искать глазами под тонкой тканью застежку лифчика. Но засвидетельствовать удается лишь правую бретельку, когда шелк вдруг соскальзывает с плеча. Взгляд уже поддался соблазну и спускается ниже вдоль края ткани. Хочется ведь чего-то большего, чем предвосхищение. Вместо того чтобы перед твоим взглядом опустить свой. И вот ты, зажав под мышкой портфель, выходишь. Та, что теперь превратилась в служительницу твоего культа, следует за тобой, со скрипкой.

Но ты забыла закрыть клавиатуру. Так что я, пока мадам Желле беседовала с Буффало Биллом, подкатился к роялю. Меня влекла какая-то потребность, и я протянул руку, правую. Только ее. Потом я согнул средний палец. Я клянусь тебе, что был очень осторожен, когда ударил по клавише, только по одной и действительно робко. Вслушиваясь в этот простой единственный звук. Но я не помню, как часто ударял по клавише и насколько долго каждый раз позволял ей звучать. Поскольку на второй звук я так и не отважился, я в конце концов поднял глаза.

И оказалось, что все они стоят вокруг меня. Мадам Желле, Буффало Билл, даже доктор Бьернсон и доктор Самир, которого, вероятно, специально позвали ради такого случая. Кроме того, жена Толстого, тогда как сам он сидел в кресле-каталке в Галерее. Так я, во всяком случае, предполагаю. Патрик тоже был здесь, и те три пассажира, которые всегда сидят на концертах. Они все смотрели на меня, как если бы я был видéнием или чудом, которым являешься только ты.

Что они во мне увидали? Или я неправильно всё понял и своими взглядами они хотели поставить меня на место? Ведь никто не вправе садиться к чужому роялю, если он не умеет играть. Но даже Мирко смотрел на меня из-за барной стойки, и даже Sugar[26] явился – вероятно, только что заперев наверху «Ганзейский бар». Может, он зашел за коллегой, который тоже вот-вот должен был запереть «Капитанский клуб». Или просто хотел немного ему помочь.

Но они все улыбались, кроме стоявшей у задней двери, под руку со своим адъютантом, сеньоры Гайлинт, сегодня облаченной в цвета субботних предрассветных сумерек. И кроме жены Толстого, поднесшей к губам левую руку, тыльной стороной, будто на нее снизошло видение.

Я поначалу вообще не понял, чтó в этот момент сказал доктор Самир. В белом и черном, как никогда прежде, он протянул руки ладонями ко мне. Господин Ланмайстер, сказал он, начал говорить. И зааплодировал. Все другие, кроме, кажется, сеньоры Гайлинт, тоже захлопали в ладоши. Они аплодировали – как тебе, как тебе, только теперь мне.

Ты это понимаешь, Ласточка?

Я ведь не произнес ни слова. Совсем все стало непонятно, когда доктор Самир приподнял кисти рук и осторожно соединил кончики пальцев. При этом он что-то сказал – по-арабски, я думаю, из чего я понял только слово «Аллах». Между тем сеньора Гайлинт исчезла за дверью. Все же я слышал, как ее удаляющийся голос сумрачно напевает что-то, что удивительнейшим образом напоминает мой единственный звук.

Но так оно и есть. Буффало Билл тоже на борту, Буффало Билл Коди. Вот только он, хотя именно так и выглядит, не относится к нашей компании авантюристов. Во всяком случае, никогда не приходит к столику для курильщиков, хотя наверху иногда сидит. Я имею в виду, в одном из кресел уголка для курильщиков. Там он, как правило, разговаривает с совсем другими пассажирами. Надо бы его дружески пригласить. Но он носит в точности такую же ковбойскую шляпу и такие же усы и бороду.

Еще более интересной мне представляется писательница. Я вижу ее порой, когда меня после фортепианного концерта выкатывают из «Капитанского клуба» в Галерею. Правда, благодаря своей трости я могу и самостоятельно сесть в кресло-каталку. В том случае, если не остаюсь в ней всю ночь. Но тогда я нуждаюсь в ком-то, кто поможет мне одолеть рампу.

Трость я не позволяю забрать,