Гипотеза любви - Али Хейзелвуд

году аспирантуры мой научный руководитель сказал мне, что я неудачник, который никогда ничего не добьется.

— Что? — Такого поворота она никак не ожидала. — Почему?

— Из-за неправильного конструирования праймера. Но то был не первый раз и не последний. И иногда он отчитывал меня по куда более неожиданным поводам. Порой он публично унижал своих аспирантов без всякой на то причины. Но тот случай запомнился мне надолго, потому что я помню, как в тот момент подумал… — Он сглотнул, и горло его сжалось. — Я был уверен, что он прав. Что я никогда ничего не добьюсь.

— Но ты…

Публикуешь статьи в Lancet. Имеешь постоянный контракт с университетом и гранты на миллионы долларов. Стал ведущим докладчиком на крупной конференции. Оливия даже не понимала, с чего начать, так что остановилась на самом очевидном:

— Ты получил премию Макартура.

— Получил. — Он выдохнул смешок. — А пятью годами ранее, на втором году аспирантуры, я целую неделю составлял заявку для поступления на юридический, потому что был уверен, что никогда не стану ученым.

— Погоди… то есть то, что сказал Холден, правда? — Она не могла в это поверить. — Почему юридический?

Он пожал плечами.

— Мои родители одобрили бы. А мне было все равно, кем быть, если я не мог стать ученым.

— И что тогда тебя остановило?

Адам вздохнул.

— Холден. И Том.

— Том, — повторила она. Ее живот скрутило, он налился свинцом.

— Если бы не они, я бы бросил аспирантуру. Наш научрук славился своим садизмом. Как и я, полагаю. — Его губы скривились в горькой усмешке. — Я знал о его репутации до поступления. Но дело в том, что еще он был блестящим ученым. Лучшим из лучших. И я подумал… подумал, что смогу вытерпеть от него все и это того стоит. Я думал, все проблемы решат выдержка, дисциплина и упорный труд. — В голосе Адама слышалось напряжение, как будто ему было непривычно говорить на эту тему.

Оливия постаралась спросить как можно мягче:

— Но получилось по-другому?

Он покачал головой.

— В некотором роде наоборот.

— Не было дисциплины и упорной работы?

— Работали мы очень усердно. Но дисциплина… Дисциплина предполагает наличие прозрачных правил. Существуют образцовые модели поведения, а отклонения от этих моделей корректируют, используя эффективные инструменты. По крайней мере, я так считал. И по-прежнему считаю. Ты сказала, что я жесток со своими аспирантами, и, возможно, ты права…

— Адам, я…

— …однако я пытаюсь ставить перед ними цели и помогать в их достижении. Если я понимаю, что аспиранты не делают того, о чем мы условились, я указываю на это и говорю, что нужно исправить. Я не нянчусь с ними, не скрываю критику за похвалой, я не верю в эту чушь про принципы положительного фидбека. И если из-за этого я вызываю у аспирантов ужас или неприязнь, то так тому и быть. — Он глубоко вздохнул. — Но я никогда не перехожу на личности. Я всегда говорю только о работе. Иногда работа сделана хорошо, иногда — нет, и, если что, ее можно переделать. Улучшить. Я не хочу, чтобы аспиранты связывали свою самооценку с результатами своей деятельности.

Адам на мгновение умолк, и при этом выглядел… он словно находился очень далеко. Как будто он об этом много думал, как будто хотел этого для своих учеников.

— Звучит ужас как напыщенно, но наука — это правда серьезное дело, и я верю, что таков мой долг как ученого.

— Я…

Внезапно в номере стало холодно. «Это я ему сказала, — подумала Оливия, чувствуя, как сводит живот. — Я постоянно повторяла ему, что он страшный и отталкивающий, что все аспиранты его ненавидят».

— А твой научный руководитель, он верил? — спросила она.

— Я никогда не понимал до конца, что он думает. Сейчас, годы спустя, я точно знаю, что он злоупотреблял своей властью. Под его руководством произошло много ужасного: ученые не получали должного признания за свои идеи, их не включали в соавторы статей, над которыми они работали. Людей публично унижали за мелкие ошибки, естественные даже для опытных исследователей, не говоря уже о стажерах. Ожидания были заоблачными, но никогда четко не формулировались. Случайным образом, безосновательно устанавливались нереальные сроки, и исполнителей наказывали за срывы дедлайнов. Аспирантам постоянно поручали одинаковые задачи, а затем стравливали друг с другом, заставляя соревноваться для потехи научного руководителя. Однажды он включил нас с Холденом в один исследовательский проект и сообщил: первый, кто добьется результатов, достойных публикации, получит финансирование на следующий год.

Оливия попыталась представить, какие бы у нее возникли чувства, если бы доктор Аслан открыто поощряла конкурентную борьбу между ней и ее коллегами. Но представить это было невозможно: Адам и Холден всю жизнь были близкими друзьями, так что ситуация была несопоставимой. Все равно как если бы Оливии сказали, что в следующем семестре она получит стипендию, только если превзойдет Ань.

— И что вы сделали?

Он провел рукой по волосам, и на лоб ему упала прядь.

— Мы скооперировались. Мы решили, что наши навыки дополняют друг друга: специалист по фармакологии при содействии компьютерного биолога сможет добиться большего, и наоборот. И мы оказались правы. Мы провели действительно хорошее исследование. Это было утомительно, но в то же время радостно — не спать много часов, разбираясь, как скорректировать наши протоколы. Знать, что мы открыли нечто новое. — Тут Адам сжал губы и выдвинул подбородок. — И в конце семестра, когда мы представили наши результаты научруку, он сказал, что мы оба останемся без финансирования, поскольку наше сотрудничество противоречило его указаниям. Следующую весну нам пришлось преподавать по шесть пар «Введения в биологию» в неделю, в дополнение к работе в лаборатории. Мы с Холденом жили вместе. Клянусь, однажды я слышал, как он бормотал во сне: «Митохондрии — источник энергии клетки».

— Но… ведь ваш руководитель получил от вас то, что хотел.

Адам покачал головой.

— Он хотел продемонстрировать свою власть. И в итоге так и сделал: он наказал нас за то, что мы не плясали под его дудку, и опубликовал наши результаты, не упомянув нас в статье.

— Я… — Ее рука сжалась в кулак, стиснув футболку. — Адам, прости, что я вообще сравнивала тебя с ним. Я не хотела…

— Ничего страшного. — Он улыбнулся ей, чуть натянуто, но дружелюбно.

Но нет, на самом деле это было довольно страшно. Да, Адам мог высказываться с обидной резкостью. Он бывал упрям, бесцеремонен и несговорчив. Он не отличался любезностью, но никогда не лукавил и не делал подлостей. Совсем наоборот: он всегда был честен до педантизма и требовал от других такой же дисциплинированности, какой явно требовал от себя. И хотя его подопечные часто жаловались на неделикатные комментарии и долгие часы работы в лаборатории, все они признавали, что доктор Карлсен был им замечательным наставником и при этом предоставлял достаточно свободы. Большинство его аспирантов защищались с несколькими публикациями и получали прекрасные должности в научных учреждениях.

— Ты же не знала.

— И все же я… — Оливия закусила губу, чувствуя себя виноватой и побежденной. Она страшно злилась на научрука Адама и на Тома Бентона: эти мужчины относились к науке как к личному игровому полю. И злилась на себя — за то, что не знала, что с этим делать.

— Почему никто на него не пожаловался?

Адам на мгновение прикрыл глаза.

— Потому что его выдвигали на Нобелевскую премию. Дважды. Потому что у него были могущественные друзья в высоких кругах, и мы считали, что нам никто не поверит. Он мог создавать и рушить карьеры. А мы чувствовали, что нет реально работающей системы, которая могла бы нас защитить.

Он уже не смотрел на нее, и было что-то горькое в очертании его подбородка. Мысль о том, что Адам Карлсен когда-то чувствовал себя беспомощным, казалась сюром. И все же его взгляд говорил совсем о другом.

— Мы были запуганы и, вероятно, где-то в глубине души убеждены, что сами на это подписались и заслуживаем такого обращения. Что мы неудачники, которые никогда ничего не добьются.

Сердце у Оливии сжималось от жалости к нему. От жалости