Последний день лета - Андрей Михайлович Подшибякин

в спину удаляющемуся Степанычу, для убедительности приобнявшему школьника за плечо, и перевел взгляд на участкового — тот всё еще надувал щеки, пыжился и всем своим видом показывал приверженность законам Российской Федерации и решимость не допустить ментовского беспредела.

— Быстро адрес этого мелкого сучонка, — прошипел Азаркин так, чтобы не услышали на балконах. Тянуть было нельзя — уже захлопали подъездные двери, выпуская во двор обеспокоенных граждан.

— А я не знаю… А он не в моем микрорайоне, я не… — забормотал моментально сдувшийся Рахимбеков.

— Ты мне адрес-то найди, товарищ капитан. Найди и доложи в кратчайшие сроки, — ласково продолжил майор полушепотом. — Иначе я тебя, скотину ебаную, закатаю за превышение служебных полномочий — да так, что только ногами вперед с зоны и выйдешь. Понял приказ старшего по званию, Рахимбеков?

Рахимбеков приказ старшего по званию понял.

53

Неоплачиваемый отпуск Натан Борисович Худородов взял из принципа — прямой необходимости в этом не было. Деканат пустовал, студенты массово прогуливали, преподаватели сидели по домам, прикованные к телевизионным экранам, — некоторые с корвалолом под языком, другие со злорадными смешками и открытыми по такому случаю дарственными бутылками дефицитного армянского коньяка.

В Москве, судя по газетам и теленовостям, царил хаос: ходили слухи о снайперах, стреляющих на поражение и в защитников Белого дома, и в атакующих. В город вошли танки. Вокруг Белого дома десятками гибли люди.

Профессора Худородова потряс даже не апокалиптический характер телевизионной картинки и общего новостного фона — он все-таки был историком и понимал, что революции, путчи — закономерная и неотъемлемая часть процесса оздоровления элит, обусловленная огромным количеством политических, экономических и социальных факторов. Нет, он никак не мог примирить себя с фактом, что долго поддерживал человека, про которого в будущих учебниках истории напишут либо как про тирана, либо как про предателя. Руцкой вроде бы владел инициативой, но Натан Борисович проводил со студентами истфака достаточно времени для того, чтобы узнать этот растерянный вид, бегающие глаза и нотку истерики в голосе, — роли спасителя России всё это противоречило, а вот роли зарвавшегося гаденыша-абитуриента, который вот-вот получит по лицу от огромного страшного пятикурсника, вполне соответствовало.

Разочаровываться в собственной политической интуиции и, до определенной степени, в собственных убеждениях было мучительно, но Худородов-старший вдруг нашел во всём происходящем положительную сторону — впервые за долгое время они с Софьей Николаевной зажили, используя простонародное выражение, «душа в душу». Стена непонимания и даже некоторой ненависти, возведенная между ними конституционным кризисом, затрещала и рухнула — спорить больше было не о чем. В том, что стране конец, сходились оба — и было уже абсолютно неважно, кому достанется полученная ценой десятков человеческих жизней власть.

— К сожалению, Софа, деваться нам объективно некуда: границы они со дня на день закроют, а если и не закроют, то…

— …то этот ужас всё равно со дня на день захлестнет и Прибалтику, и ближнее зарубежье, — горестно подхватила Софья Николаевна.

— А в дальнем зарубежье нас никто не ждет, — подытожил профессор. — Там своих таких… Хватает.

— Всё, Натан, давай не будем об этом при ребенке. Аркаша с минуты на минуту придет из школы; как мы договаривались, за обедом о политике ни слова.

Новообретенное взаимопонимание семьи Худородовых перед лицом неминуемой гражданской войны имело несколько неожиданных последствий. Первое: Софья Николаевна снова начала готовить, причем делала это с невероятными энтузиазмом и виртуозностью (необходимо было отвлечься от кошмарных новостей); так, сегодня на обед были обожаемые и Натаном, и Аркашей фаршированные перцы. Последствие второе: на телевизор с его ужасами был отведен час после ужина (программа «Время») — иначе невозможно было сосредоточиться ни на чем другом. Последствие третье: возобновились ненавистные уроки фортепиано, по которым Пух опрометчиво успел немного соскучиться.

Пух вообще вдруг снова ощутил на себе очень много родительского внимания. Даже, он бы сказал, слишком много. Вчера, когда он поздно вернулся домой после спасения Шамана от алкогольной интоксикации, родители устроили ему натуральную выволочку! Мама хваталась за сердце и театрально закатывала глаза; папа выдавал увесистые фразы формата «как ты можешь заставлять нас переживать в такое непростое время!»; Аркаша, потупясь, бубнил про дружескую взаимовыручку (без подробностей) и повторял свое «один за всех и все за одного».

— Так, хватит! Заладил! — хором в сердцах сказали на это родители.

В общем, несмотря на мощное обострение Взрослой Хренотени, всё стало как раньше — за исключением того, что папа, будучи в своем дурацком отпуске, присутствовал на всех уроках фортепиано и фальшивым голосом подбадривал Аркашу в моменты, когда тот лажал и сбивался. (Это происходило часто.) Уединиться и спокойно почитать болгарские комиксы тоже толком не получалось, поэтому Аркаша ходил раздраженный и даже подумывал начать огрызаться на особо острые проявления родительской опеки.

Провожать Новенького домой они недавно перестали — кажется, опасность миновала. У арки Немецкого дома давно уже никто не торчал, поэтому Пух в глубине души понадеялся (и сразу же себя за это отругал), что Шварц либо разбился в аварии насмерть, либо лежит в коме — если бы он был единственным уцелевшим, то им бы с Новым точно не поздоровилось. Этот страшный и явно сумасшедший парень с раскрошенным носом точно был не из тех, кто отступается от задуманного, поэтому Аркаша немного выдохнул. «Жизнь-то налаживается», — в последние дни он часто вспоминал эту фразу из непонятного анекдота, после которой дворовые мужики, летом пившие на детской площадке разливное пиво из целлофановых пакетов (баллоны были дефицитом), неизменно заливались хохотом.

— О, мам, голубцы сегодня? — радостно повел Пух носом, скидывая в прихожей ботинки.

— Подымай выше — перцы! — ответил папа из комнаты.

— Ну-ка все моем руки и за стол, — сказала мама.

Аркаша даже зажмурился от удовольствия — ну и что, что после фаршированных перцев предстояло играть ненавистную «К Элизе», а после этого показывать отцу дневник! (Эту моду Натан Борисович тоже завел во время своего отпуска.) Зато всё самое страшное и неприятное в его жизни теперь уже точно позади!

54

Шварц дернулся.

55

В дверь постучали.

С недавних пор Степа поймал себя на том,