Зодчие - А Волков

- А это кто же с вами, девка-то? - тихонько спросила Голована мать.

Булат расслышал вопрос:

- Это? Это мне дочку бог послал в чужой земле.

Дуня заплакала. Афимья женским чутьем поняла, как тяжело и неловко девушке у чужих, незнакомых людей. Старушка обняла ее, ласково повернула к себе:

- Славная моя, бастенькая!180 Годков-то сколько тебе?

Дуня смущенно молчала.

- Чего ж робеешь, касаточка? Пойдем-ка, я тебя обряжу по-нашему, по-хрестьянски!

Через несколько минут все ахнули: за Афимьей вошла в избу стройная высокая девушка с толстой русой косой, в нарядном сарафане, с ожерельем на груди. С миловидного лица смотрели заплаканные, но уже улыбающиеся глаза.

- Вот! - привскочил с лавки Илья Большой. - Ай да сынок! Гадал поймать сокола - словил серу утицу!

Андрей смутился и бросился доставать привезенные родителям подарки. Матери с поклоном подал персидскую шаль, а отцу - теплый кафтан.

Старики обрадовались, как дети.

- Теперь я этот плат в праздники стану надевать, - говорила Афимья, пряча подарок в укладку.

А Илья нарядился в кафтан и повертывался, стараясь казаться молодцом.

- Справский кафтан, хошь бы и не мне носить, а самому тиуну! Ну, спаси тебя бог, сынок!

Голован с грустью смотрел на когда-то могучего отца, сильнее которого, казалось, не было никого на свете...

Стали укладываться спать. Дуня со старухой забрались на печку, а мужчины легли на полу.

- Ну, теперя, сынок, все поряду сказывай! - молвил Илья, обнимая шею сына здоровой рукой. - Шутка ли: двенадцать годов прошло, как тебя не видали! А все денно-нощно о тебе думали...

- Поличье, что ты с меня списал, я доселе храню, - улыбнувшись сквозь слезы, отозвалась старая Афимья.

Разговор продолжался всю ночь. Усталая Дуня заснула, доверчиво прижавшись к Афимье, а остальные не сомкнули глаз.

Голован объявил отцу, что прогостит в Выбутине недолго. Старики не спорили: они понимали, что такой сын, как Голован, - отрезанный ломоть. Зато как обрадовались они, когда Булат попросил разрешения оставить у них Дуню.

- Есть у меня заветная думка побродить по Руси с Андрюшей, покуда ноги носят, - объяснил он Илье. - А коли нас не будет, где девке приют найти? Разве можно на Москве жить одной! Много лихих людей - изобидят сироту.

- Да господи, - заторопилась Афимья. - мы уж так рады!

- Как ты, ласковая, мыслишь? - спросил Дуню Илья.

- Я останусь, - потупилась девушка.

- Ну вот и хорошо! Будешь у меня отецкая дочь!

- А мне сестрица! - добавил Андрей.

Никита бросил на него испытующий взгляд, но парень был спокоен, и ничего, кроме братской нежности, не увидел старик на его лице.

Игумен Паисий, сильно постаревший, но еще бодрый, приехал поздравить Голована с приездом. До хитрого монаха дошли вести, кем стал Андрей, и он понимал, что царского розмысла ему не притеснить. Он даже обещал дать всяческие послабления его семье.

Отъезжая, Голован оставил родителям тридцать рублей из денег, что скопил на выкуп наставника. Отец обнял сына:

- Нам этого вовек не прожить!

Прощаясь, Булат обнял внучку:

- Прощай, Дунюшка! Не горюй, слушайся новых батьку с маткой, а мы, как можно станет, за тобой пришлем.

Голован тоже подошел к Дуне:

- Прощай, сестричка!

Он обнял и поцеловал Дуню. Девушка покраснела так, что, казалось, вот-вот брызнет кровь сквозь румяные щеки.

Глава IV

ЦАРЬ И МИТРОПОЛИТ

Прошел год со времени покорения Казани.

В ноябре 1553 года царь посетил митрополита. Когда его крытый возок остановился у красного крыльца, на митрополичьем дворе поднялась суматоха. Забегали митрополичьи бояре, стольники и спальники. Показался в дверях и сам Макарий, тонкий, согбенный; он спешил приветствовать дорогого гостя.

Царь отпустил приближенных митрополита и сказал:

- Хочу с тобой, владыко, в благодатной тишине побеседовать.

- Доброе дело! Пойдем в моленную.

Прошли в полумрак комнаты, освещенной лампадами.

На потолке колебались отражения огней. Было тепло, пахло ладаном. Дюжий служка ворошил дрова в печи, из-под кочерги брызгали искры.

- Выйди!

Служка бесшумно удалился.

Владыка посадил царя в глубокое кожаное кресло, сам скромно сел на низенькую деревянную скамейку.

Царь долго молчал, наслаждаясь покоем; заговорил тихо, доверчиво:

- Раздумался я, отче, о судьбе человеческой, о своей жизни, о том, что свершил я и что свершить осталось... и потянуло к тебе!

- Челом, государь, за сие бью! - Макарий привстал, поклонился. - Что держишь на мыслях, сыне?

- Много раз вспоминал я, владыко, о словах твоих, что были сказаны в прошлом году на пире. Память вещественную, сказал ты, надо оставить о славном походе и о воинах русских, сгибших под Казанью. Держал совет я с людьми, и надумали мы поставить храм - памятник в честь казанского взятия... Али, может, всуе181 думы мои, владыко пречестной, гордыня обуяла?..

Царь нетерпеливо всматривался в спокойное лицо митрополита, слабо освещенное мерцающим огнем лампад. Макарий ответил на вопрос задумчиво, потихоньку перебирая янтарные зерна лежавшей на его коленях лестовки182:

- Жития нашего время яко вода, дни наши, яко дым, в воздухе развеваются. Но коли мыслишь оставить о наших днях память вещественную, греха в том, сыне, не вижу!

Иван Васильевич просиял:

- Воздвигнуть бы нам храм, какого спокон веку на Руси не бывало! Долго нас по тому храму вспоминать будут, а, владыко?

- Замыслил доброе, - ответил Макарий, а про себя подумал: "Святой церкви то польза будет, возвеличение".

- Утешны мне сии мудрые речи, владыко! Побеседуешь с тобой - и душа очищается от житейских тревог. Как твои "Четьи-Минеи"?183

Просвещение на Руси сильно пострадало в мрачную эпоху татарщины. В сожженных городах и монастырях погибло много ценнейших древних рукописей, но немало еще ходило по Руси списков различных книг: жития святых, послания русских князей, описания путешествий, сборники под названием "Пчелы", куда трудолюбивый составитель включал все, о чем слышал и узнавал от разных людей, подобно тому как пчела тащит в улей мед с многих цветов...

Митрополит Макарий взялся за огромную задачу: сберечь от забвения, собрать воедино памятники русской письменности, по преимуществу церковной, распределить по двенадцати объемистым книгам, озаглавив каждую названием месяца.

Вопрос о "Четьях-Минеях", заданный царем, был чрезвычайно приятен митрополиту. Морщинистое лицо Макария с седым клинышком бороды как-то помолодело, впалые глаза оживились. Он заговорил с воодушевлением:

- С божьей помощью приведено к концу собирание двенадцати великих книг. Сколько затрачено трудов! Двенадцать лет переписывали писцы, и не щадил я серебра... А сколько подвига, государь, потрачено для исправления иноземных и древних речений, чтобы перевести оные на русскую речь! Сколько я мог, столько и исправил. Что не доделал, пускай иные доканчивают и исправляют...

Царь от души поздравил митрополита:

- Радуюсь твоей радостью, пресвятый владыко! Великое свершил дело для просвещения Руси. Теперь только побольше бы списывали от твоих "Миней". Ох, списывание, списывание! Мыслю я, владыко, печатню завести...

- Книги печатать? Доброе зачинание, благословляю...

- Дьякон Никольской церкви Иван Федоров да Петр Мстиславец приходили ко мне - повелел им быть печатниками...

- Начинает Русь выходить из тьмы невежества!

- О построении храма не устану думать...

- Думай, государь!

- Снова и снова будем о нем беседовать...

Глава V

ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ

Царь и митрополит сходились чуть не каждый день потолковать о великом замысле - построить храм на удивление Руси и другим странам.

Иногда при разговорах присутствовал Иван Тимофеевич Клобуков. Рыжебородый, низенький дьяк знал латинский и немецкий языки и служил царю толмачом при тайных встречах с иностранцами, устраиваемых помимо Посольского приказа.

Клобукову, человеку большого ума и образованности, замысел пришелся по душе.

- Храм таковой, без сомнения, воздвигнуть можем, - говорил дьяк. Только не растянуть бы дело на десятки, а то и на сотни лет, как в иных странах водится. Слыхал я, в Паризии184 собор богоматери три века поднимали...

- Быстро будем строить, - отвечал Иван Васильевич.

Сойдясь, разговаривали о замечательных стройках прошлого.

Макарию в юности пришлось встречаться с зодчим великого князя Ивана III - Ермолиным.

- В нашем кремлевском Вознесенском монастыре церковь полуобваленная стояла, - рассказывал митрополит. - Димитрия Ивановича Донского супруга Овдотья строила - не достроила. Сына его Василия Димитриевича супруга Софья Витовтовна строила - не достроила. Зодчие не могли свод вывести... Прабабка твоя, великая княгиня Марья Ярославна, порешила докончить дело. А уж церковь вовсе обветшала, обгорела даже пожарами многими. И взялся за восстановление Ермолин. Думали, разломает все и сызнова примется ставить. А он, великий искусник, что сотворил? Он ветхое обновил, как живой водой спрыснул, камнем да кирпичом обложил, своды довел - и таковое из праха поднял пречудесное строение, что люди дивились... Вот какие живали в старину зодчие!