Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

На полях было приписано рукой ага:

«Еще пишу, — собственным пресветлым и честным рукописанием: отпустите его наискорейше, ибо наше благоволение превыше всего.

Молитвенник ваш... (следовала подпись)».

Ферох одобрил письмо. Он обещал Ага-Шейх-Мохаммед-Кериму, что в случае удачи завтра же внесет остальные сто туманов. А шейх сказал, что письмо будет сейчас отправлено и что, вероятно, еще до вечера Джавада отпустят. И ушел.

На душе у Фероха стало легче. Джавад был, наконец, на пути к спасению. Больше того, Джавад был спасен. Ферох знал, что после этого тоусиэ оговор господина Ф... эс-сальтанэ не будет уже иметь значения, что назмие так перепугается, что немедленно его отпустит.

И мысли его обратились к Мэин. Он спрашивал себя:

«Что с ней? Состоялся ли агд, или нет?»

Нужно было навести справки. Но как, где?

Он подумал минутку и нашел: «Надо узнать у Шекуфэ».

Он позвал няньку и, сказав, что уходит, велел ей, если кто-нибудь придет, попросить подождать. Зашел к отцу, поговорить со стариком. Странное чувство было в этот день у Фероха: ему казалось, что скоро с ним должно произойти что-то серьезное.

Наконец он вышел из дому и тихонько двинулся к дому Шекуфэ, находившемуся неподалеку от владения Ф... эс-сальтанэ, на перекрестке Ага-Шейх-Хади. Оставался только час до захода солнца.

В полутьме вечера Ферох не заметил, что неподалеку, возле лавки башмачника, стоит Реза-Кули, пишхедмет Ф.. эс-сальтанэ... А Реза-Кули, как только увидел его, пошел за ним вслед.

Ферох постучался у ворот Шекуфэ.

Открыла дверь она сама и, видимо, была сильно удивлена.

Ферох тихо спросил:

— Можно мне войти? Поговорить насчет Мэин.

Услышав «Мэин», Шекуфэ грустно покачала головой и предложила ему войти. Ферох вступил под свод входных ворот.

Первое, что Шекуфэ сказала и что немного успокоило его тревогу, это то, что агд Мэин расстроился.

А за этим последовало известие, пронзившее ему душу и сердце.

— Мэин тяжко больна и беременна, ее увезли в Шимран.

Глава тридцать пятая

НЕГОДЯЙ ТРУСИТ

По уходе Фероха Али-Эшреф-хан еще долго смеялся. Ферох ему на самом деле казался смешным. Таких людей Али-Зшреф-хан не встречал. Его окружали, обыкновенно, такие же, как он сам, молодые люди, разговоры которых вертелись вокруг какой-нибудь женщины или «бачэ». И вот теперь ему рассказывают какую-то, как ему казалось, чепуху о честности и достоинстве, угрожают возмездием. Конечно, это было смешно.

Али-Эшреф-хан был погружен в размышления, когда вновь открылась дверь и вошел кавечи с двумя шариками ширэ за печатью Управления «Техдид». Кавечи зажег стоявший на тагче фонарик для разогревания ширэ и поставил его на полу перед Али-Эшреф-ханом.

Приказав кавечи принести чаю, Али-Эшреф-хан растянулся на рваном, грязном килиме и положил свою привыкшую к атласным подушкам голову на отвратительную «мотака», полную блох и вшей. Не обращая внимания на издаваемое ею зловоние, он принялся раскуривать ширэ. Он взял специальную, служащую для этой цели трубочку, похожую на маленький вафур для опиума, положил ширэ и стал нагревать ее над лампочкой фонаря. Ширэ разогрелся. Тогда Али-Эшреф-хан начал затягиваться. Когда кончился первый шарик, пришел кавечи с двумя стаканчиками крепкого чая и поставил их на пол возле Али-Эшреф-хана. Тот выпил залпом. Затем тотчас же принялся прилаживать второй шарик. Из глаз его текли слезы.

Целых полчаса Али-Эшреф-хан предавался своему кейфу. Два шарика ширэ превратились в темный нагар. «Похмелье» его прошло. За это время он выпил пять стаканов чая.

Наконец он поднялся и, дав кавечи пару кран за чай, вышел из комнаты. Увидев во дворе какого-то мальчугана, он послал его к воротам взглянуть, нет ли там прохожих.

Прохожих не было. Али-Эшреф-хан вынырнул из низенькой двери, быстро миновал переулок, вышел на базар и, добравшись до выхода, сел в вагон конки, шедшей по направлению к Лалезару.

Во всем мире люди с каждым днем все больше и больше ускоряют жизнь и темп движения. А в Персии даже и тут дело обстоит совершенно наоборот. Наш городской «вагон», вместо того, чтобы доставить человека наискорейшим образом к месту назначения, или просто переворачивается, или, — если вожатому с кондуктором захочется в пути попить чайку, — к величайшей досаде пассажиров, останавливается посреди дороги.

Но если кто, приехав в Персию, захочет поразвлечься длительной прогулкой по хиабанам, захочет искупаться в пыли Хиабана Чираг-Барг или пожариться под солнцем на Хиабане Машин-Ханэ, пусть садится в вагон! Если у кого-нибудь к трем часам перед заходом солнца назначено свидание, а из дому он вышел в четыре часа до заката, тому тоже нужно сесть в вагон. Нужно сесть в вагон и тому, кто хочет дочитать начатый роман. Заплатив триста динаров, он спокойно дочитает. Пусть садится и тот, кто хочет получить общее представление о настроениях и взглядах публики в связи с каким-нибудь событием, потому что здесь можно присутствовать при обмене самых разнообразных мнений.

Через час, сойдя два раза с рельс, вагон добрался до Лалезара.

Здесь Али-Эшреф-хан вышел и направился к площади Мошир-эль-довлэ и дальше к Хиабану Шахабад, где находился его дом.

Али-Эшреф-хан, который два часа назад бравировал перед Ферохом, позволяя себе относиться к нему с пренебрежением и как будто не придавая никакого значения его словам, понемногу начинал беспокоиться.

Что касается суда, то он знал, что какой бы процесс против него ни начали, выиграет этот процесс он, а противная сторона будет осуждена. Но его беспокоило другое: он станет предметом пересудов, люди будут сторониться его и порвут с ним. Узнав, как подло он поступил с Эфет, никто не захочет больше вступать с ним в родство. А это как раз противоречило всем его планам на будущее. Али-Эшреф-хану хотелось уже «обновить свое ложе», и надо было приниматься за прежние дела. Али-Эшреф-хан боялся не столько угроз Фероха, сколько господина Р... эд-довлэ.

«Если тот заговорит обо мне где-нибудь в обществе важных лиц, «бузурганов», тогда все пропало. Тогда нечего и мечтать о хорошей невесте и о выгодном местечке, которое можно было бы при ее помощи подцепить»...

Он боялся и того, как бы Р... эд-довлэ, связанный со «сферами», не стал жаловаться на него куда-нибудь повыше: тогда не помогут ни деньги, ни значение брата, тогда посадят или вышлют.

С такими мыслями Али-Эшреф-хан пришел домой. Войдя в маленькую комнату возле оранжереи, о которой упоминала в своем рассказе Эфет, он снял свой грязный сэрдари и умылся у фарфорового умывальника. Затем он натянул сюртук цвета «фельфель-о-неме» — перца с солью, — с полосатыми брюками, разглаженными в безукоризненную складку, повязал голубой галстук, надел полулаковые туфли и, пройдя в другую комнату, долго говорил по телефону с братом, следователем суда.

Через полчаса он вышел из дому. Так как он не очень торопился, то решил немножко порисоваться своим шикарным костюмом да заодно, как он выражался, «увлечь» какую-нибудь женщину, и тихонько вышел с Хиабана Шахабад на Лалезар, полный в этот час гуляющих франтов. Так он дошел до Мейдане-Тупханэ и здесь, страшно сожалея, что приходится отрываться от лалезарских красавиц, повернул на Больничный Хиабан, потом — налево, на Хиабан Казвинских ворот, и, пройдя тысячи две шагов, вновь повернул направо под свод базарчика Кербелаи-Аббас-Али , а оттуда — в переулок налево, где остановился перед большими синими воротами.

На просторном дворе, возле бассейна, перед террасой дома сидело несколько человек гостей его брата. Они раскланялись, не прерывая разговора. Брат его, Али-Реза-хан тотчас же представил Али-Эшрефа некоторым из гостей, с которыми тот был незнаком, добавив:

— Он, когда это понадобится, может быть нам полезен.

Не понимая, о чем идет речь, Али-Эшреф-хан взял стул и сел. Один из собеседников, наклонившись к брату, прошептал что-то ему на ухо. Тот громко ответил:

— Нет, я совершенно доверяю... Можете говорить свободно.

Тогда другой молодой человек лет двадцати двух, но с густой бородой, про которого говорили, что он каждый день издает «экстренные приложения» к какой-нибудь газете, сказал:

— Нет! Мы собрались сюда не для того, чтобы пить чай и есть печенье...

Али-Эшреф-хан подумал с грустью: «Значит, чай уже выпили и мне не достанется». Он уже тихонько вздохнул, когда слуга, просунув из-за его головы руку, поставил перед ним большую чашку чая.

Густобородый молодой человек продолжал:

— Нет, наши цели и задачи другие. Мы, молодежь этой страны, мы, представляющие интеллигенцию, должны найти путь к реформам. Мы не можем оставить страну в этом положении.

По горячности, какую обнаруживал молодой человек, произнося свою речь, было ясно, что пыл его скоро не угаснет, что его не уймешь каким-нибудь местишком в сорок-пятьдесят туманов и что, пожалуй, только назначение начальником финотдела в Казвине или Зенджане могло бы, подобно холодной воде, пролившейся на разгоревшееся пламя, погасить этот пыл.