Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий - Юрий Михайлович Лотман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
XIV, 2 – Все предрассудки истребя… – Истребление предрассудков – один из основных лозунгов Просвещения XVIII в., поскольку затемнение разума народа считалось условием возникновения деспотизма. См. далее с. 249–250. В таком идеологическом контексте строка выступала в положительном эмоциональном ореоле. Однако в целом интонационном движении строфы она приобретает ироническое звучание, поскольку в результате победы Разума над Предрассудком торжествует не Свобода, а Эгоизм.
5 – Мы все глядим в Наполеоны… – отношение П к Наполеону во время работы над второй главой было сложным. С одной стороны, в условиях реставрации и торжества реакционных монархий фигура свергнутого императора французов была окружена не только политическим, но и личным обаянием. Вяземский писал в 1820 г.: «Наполеон приучил людей к исполинским явлениям, к решительным и всеразрешающим последствиям. “Все или ничего” – вот девиз настоящего. Умеренность – не нашего поля ягода» (Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. 2. С. 50).
Однако, с другой стороны, в свете критики романтизма, актуальным для П начиная с 1823 г. выступало другое обличие Наполеона: он становился символом и высшим проявлением всеевропейского эгоизма, в его деятельности подчеркивался политический аморализм и готовность всем пожертвовать личному честолюбию. А эти свойства были для П этическими соответствиями того, что в политике выступало как деспотизм. Наполеон в такой трактовке становился создателем новой тирании:
Явился Муж судеб, рабы затихли вновь,
Мечи да цепи зазвучали (II, 314).
Наполеон связывался с типом разочарованного эгоиста, которому «чувство дико и смешно», с теми «безумцами», которые «рекли»: «Нет свободы» (Там же).
«Мы», от лица которого написана строфа, вносит голос этого поколения романтических эгоистов. Из него исключены автор, отделенный от тех, кто почитает «всех нулями», ироническим тоном, и Онегин, который «вчуже чувство уважал» и был «сноснее многих». Это отличает строфу от, казалось бы, текстуально близкой к ней XLVI строфы главы первой. Там мысль:
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей —
дается от имени некоторой общей позиции автора – Онегина. Здесь, несмотря на некоторое фиктивное «мы», автор, и в определенной мере Онегин, находятся вне очерченного в строфе мира эгоизма.
XVI, 3 – Племен минувших договоры… – Речь идет о трактате Ж.-Ж. Руссо «Об общественном договоре» (1762). Знание «Общественного договора» было исключительно широко распространено в русском обществе начала XIX в. Братья Муравьевы познакомились с ним еще в детстве, В. Ф. Раевский эту книгу «вытвердил как азбуку» (Лит. наследство. М., 1956. Т. 60. Кн. 1. С. 116). Однако отношение к ней не было единодушным. Наряду с восторженными оценками встречались и такие: «Теория договора есть настоящее буффонство» (см.: Тургенев. С. 319). Это определило направление споров.
4 – Плоды наук, добро и зло… – Плоды наук – имеется в виду трактат Руссо «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов» (1750), положивший начало известности Руссо как философа и публициста. Высказанное Руссо убеждение в ложности направлений всей человеческой цивилизации продолжало волновать русских читателей 1820-х гг. Кюхельбекер, например, вспоминал слова Грибоедова о том, что «он в Москве и Петербурге часто тосковал по кочевьям в горах кавказских и равнинах Ирана, – где, посреди людей, более близких к природе, чуждых европейского жеманства, чувствовал себя счастливым» (Кюхельбекер‑1. С. 118). П в период работы над «Цыганами», видимо, перечел трактаты Руссо. М. П. Алексеев объяснил эти слова иначе, указав, что Онегин и Ленский «могли спорить на тему о науке в более общем смысле – ее общественном значении и о результатах ее применения к практической жизни» (Алексеев. С. 7). Противоречия между этими высказываниями нет: обсуждение перспектив науки в 1820-х гг. неизбежно связывалось с вопросами о роли и путях цивилизации и историческом прогрессе.
5 – И предрассудки вековые… – Учение о предрассудках занимало большое место в социологической концепции философов-просветителей XVIII в. Считая человека добрым и разумным по природе, просветители объясняли зло порождением деспотизма и суеверия («Везде неправедная Власть / В сгущенной мгле предрассуждений Воссела…» – II, 45–46). Напротив, романтизм с его уважением к традиции полемически по отношению к мысли XVIII в. отыскивал в предрассудках положительное содержание древней мудрости. См. с. 333–334.
11 – Отрывки северных поэм… – Север – обычное метонимическое название в поэзии для России. Ленский читал Онегину русские романтические поэмы. Мнение, согласно которому «северные поэмы» – это «Песни Оссиана», стилизованные Макферсоном, неубедительно. Переводы Оссиана на русский язык А. Дмитриева, Е. И. Кострова, С. Филатова в эпоху ЕО безнадежно устарели. Нет оснований полагать, что Ленский читал Онегину их или какие-либо другие русские переводы (см.: Маслов В. И. Оссиан в России (библиография). Л., 1928). Речь явно идет и не о французских переводах, чтение же подлинника, видимо, можно исключить. Подтверждение толкования «северных» как «русских» можно видеть в черновом варианте стиха: «Отрывки из своих баллад» (VI, 279).
XVIII, 11 – Так точно старый инвалид… – Инвалид в языке начала XIX в. равнялось по содержанию современному «ветеран».
XX—XXII – Строфы написаны в ключе романтической элегической поэзии и представляют собой пересказ бытовой ситуации (детство Ленского, его отъезд, дружба отцов-соседей и пр.) языком штампов русской романтико-идиллической поэзии 1810-х – 1820-х гг. В середине XXII строфы образы типа «игры золотые», «густые рощи», «уединение», «тишина», которые от постоянных повторений превратились в клише-сигналы элегико-идиллического стиля, сменяются олицетворениями (графически выражается в заглавных буквах): «Ночь», «Звезды», «Луна». Комментарием к этим строфам может быть отрывок из указанной выше статьи Кюхельбекера (Кюхельбекер‑1. С. 457). Ср.: «И нечто, и туманну даль» (2, X, 8).
XXII, 4 – Его цевницы первый стон. – Перифраз, означающий: «его первые стихотворения». Цевница – свирель, дудочка, символ идиллической поэзии.
9–14 – Луну, небесную лампаду… – Контрастное столкновение «поэтического» и демонстративно-прозаического образа луны раскрывает литературную условность стиля предшествующих строф.
XXIII, 8 – Всё в Ольге… но любой роман… – Имя Ольга встречалось в литературных произведениях с «древнерусским колоритом» (ср., например, «Роман и Ольга», повесть А. А. Бестужева, опубл. в «Полярной звезде» за 1823 г.). Внешность Ольги повторяет распространенный стереотип «белокурые волосы» (Руссо Ж.-Ж. Юлия, или Новая Элоиза // Избр. соч. М., 1961. Т. 2. С. 15). «Светлые Лизины волосы» («Бедная Лиза» – Карамзин‑2. Т. 1. С. 613). «Не так приятна полная луна, восходящая на небе между бесчисленными звездами, как приятна наша милая Царевна, гуляющая по зеленым лугам с подругами своими; не так прекрасно
