Темные воды Тибра - Михаил Попов

У Мария все время задирало ветром полу одежды, и миру являлся весь набор остро неженских прелестей.

КорабелО, был бы с нами Марий, Нептуна слыл любимцем он. Он ветры эти отпугнул бы, свои бы собственные выпустил навстречу.Марий – РосцийЕму попробую я подражать, когда-то этомуискусству я училась.КорабелО нет, с фигурой вашей это невозможно.Вы, как лоза, гибки, тонки вы, как тростинка,а ветра много нужно, ох как много!

Посудину неудачливого беглеца прибило к берегу в окрестностях римской колонии Минтурны, неподалеку от устья речки Гарильяно. Решив добраться до какого-нибудь города, где можно было снова попытаться нанять судно, Марий пешком, привычным легионерским шагом направился на юг.

Марсий и Публий Вариний молча следовали за ним. Размышления им сопутствовали нерадостные. В котомках остался лишь кусок вяленой конины, несколько пресных лепешек и глиняная бутылка вина, уже разведенного водой.

Но тут на горизонте показываются какие-то незнакомые всадники.

Это разъезд, решает Марий, и пускается в бегство, рассчитывая спастись в ближайших зарослях. Но, к сожалению, прибрежные заросли часто граничат с прибрежными болотами. Как взбесившийся бегемот, сражался Марий с тинистой трясиной, он ревел и ругался, пытаясь добраться до противоположного края топи. Потом он попытался затаиться и спрятаться с головой в густом тростнике, но все эти уловки результата не принесли. Погнавшиеся за ним всадники вытащили из болота уже почти мифологическое существо, отправили его в Минтурны и передали городским властям.

Те, по всей видимости, не были предупреждены Фронтоном и повели себя так же, как повели бы всякие другие верноподданнически настроенные чиновники. Они быстренько постановили Гая Мария казнить.

И вот он стоит, связанный по рукам и ногам, и к нему приближается гигант, городской палач, происхождением кимвр, один из тех, кого своим военным гением полководец Марий обратил в прах.

– Где они отыскали такое страшилище? – спросил Квинт Помпей Руф, наклоняясь к уху Суллы.

Тот только пожал плечами.

А между тем уродливый, слегка горбатый гигант с отведенной в сторону секирой медленно подкрадывался к привязанному к позорному столбу Квинту Росцию, явно примериваясь своим единственным глазом, намереваясь как бы одним ударом отсечь измазанную грязью, сажей и вонючим жиром голову великого актера.

– Это не актер, – прошептал Фронтон, – его нашли в мясницкой лавке в районе Яникула. Правда, красавец?

– Он очень натурально играет, – усмехнулся консул, – клянусь Юпитером, а им я стараюсь по пустякам не клясться, жизнь Росция в опасности.

Актер, видимо, почувствовав это, заерзал спиной по столбу, стараясь освободиться. Ни вид партнера, ни вид секиры не внушал ему охоты продолжать игру.

Марий – РосцийУжели ты, урод несчастный,клинок проклятый надо мноюподъять посмеешь?Вспомни годы, когда таких, как ты, и гаже,и угрюмей, я в пыль развеял,рассеял по отрогам гор, и вы исчезли, словнодым. Неужто тот народ способенлишь в палачах отвратных возрождаться?

Палач продолжал приближаться, ступая мускулистыми ногами, поросшими рыжими волосами. Он раздувал ноздри, словно впитывал оскорбительные слова, произносимые жертвой.

МарийНу что ж, иди сюда, вот выя,что твоей потверже и не согнетсяпред палаческою сталью. Тебе придетсябить меня в лицо, а я успею плюнутьтебе в очи.

Марк Карма, Тигеллин и еще несколько комиков подпрыгивали в стороне, на разные голоса требуя от палача скорейших и решительнейших действий. Они изображали боязливых представителей минтурнинских властей.

Не обращая на их истерические команды внимания, палач остановился, приподнял концом секиры измазанную голову Мария – Росция за подбородок.

МарийТеперь узнал меня ты, одноглазый варвар?!Это я. Гай Марий, консул, победитель!

Палач, по-прежнему не говоря ни слова, начал отводить орудие убийства, медленно, как бы при этом целясь.

Собравшиеся на представлении римлянки радостно заскулили – обычный звук, который чаще всего можно слышать на гладиаторских представлениях в момент, когда боец готов убить другого.

– Послушай, Луций, я волнуюсь, другого комика у нас такого нет, – незаметно для себя переходя на стихотворный размер, коим была написана пьеска, сказал Руф.

– Уже непонятно, кого здесь больше жалко: Росция или Мария, – засмеялся Сулла.

По лицу актера было видно, что для него вопрос, чем кончится сцена, отнюдь не праздный. По тексту он должен был сказать: «Руби, животное, и боги тебе отомстят за гибель жалкую. Не тебе, а им, толпящимся у магистрата, кастратам и уродам власти. Руби, урод, и ничего не бойся!»

Но ему казалось самоубийственным в реально создавшейся ситуации сделать такое предложение неизвестному яникульскому мяснику. Для простого человека искусство подчас становится живее жизни.

А палач был хорош. По глубоким, ущелистым морщинам текли капли странного желтого пота, в единственном глазу полыхало все пламя представленной тут трагедии, руки, свитые из мощных мышечных жгутов, содержали в себе заряд такой страсти и энергии, что… величайший актер республики завопил:

– Брось эту железку, идиот, брось немедленно!

Мясник, ждавший реплики Росция и даже не собиравшийся вслушиваться в ее содержание, жутко взревел и рухнул ничком на розовый песок, усыпавший арену. По замыслу Кармы, писавшего (с учетом иронических и издевательских подсказок Суллы) эту пьесу, сие падение должно было означать пронзительное, душераздирающее презрение и воспарение варварского духа, не испорченного корыстью, над мелкими, убогими мыслишками и страстишками минтурнинских магистратов.

Благородство возникает там, где пожелает.

Кстати, реальный палач действительно отказался рубить голову Мария.

Непредусмотренный взбрык действия, вызванный репликой испуганного Росция, придал финалу неожиданное, незапланированное изящество, смешанное с потоками самых настоящих страстей. И пусть главными среди них являлись глупость и трусость, это было лучше, чем то, что планировалось.

Тут уже веселились все, даже те, кому подобные представления были не по душе. Даже те, кто говорил: зачем так сложно издеваться над врагом, когда его можно так просто зарезать?

На подобные реплики Карма отвечал (Сулла не снисходил до объяснений на эту тему): «Если зарезать так легко, то предпочтительнее поиздеваться».