Верховный Издеватель - Андрей Владимирович Рощектаев

"Беда", оказывается – самый прочный сорт цемента. Если уж она связала людей, эта связка сильнее любой радости. Всё сложилось. И авария – кирпичик.

– Ой, Кирилл! – прервалась вдруг Марина, резко приподнявшись-присев в кровати. – Посмотри-ка в окно!

– Вот это да-а! – вырвалось у Кирилла, когда он выглянул.

Небо нависло свинцовое, чуть ли не чёрное. Но под тучей по земле сеялся такой контрастный свет, что буквально ломило глаза. Деревья, дома, стёкла, улицы… всё превратилось в какой-то "Лориэн", как тут же назвал внутри себя Кирилл; мерцающий город-лес.

– Я по-онял! – воскликнул он. – Тучу пригнали для того, чтоб всё, что под ней, светилось!

"Беда – для того, чтоб вся жизнь по контрасту с ней светилась в полную силу. И ведь за каждым мрачным событием или мрачным периодом приходит свет. Становится не то что хорошо, а лучше, чем было! Что годами не решалось – разрешается. Что не клеилось – склеивается. В общем, сдал экзамен – и поступил из школы в ВУЗ. Из ВУЗа в аспирантуру. В нашей жизни – не "искушения" (очень не люблю почему-то это слово: не к месту его употребляют!), в нашей жизни – экзамены".

Нищее небо, в рванине, склонилось над землёй. За лето оно обанкротилось… но ведь это было всего-навсего земное небо, а ему свойственно рано или поздно разоряться: уж теперь-то Кирилл это знал. Какая-то мелочь – редкие проблески солнца, – сквозила в дырявых карманах. "Этот август – бомж наших земных надежд! У нас ничего больше нет! Мы просто живы и всё, и… как говорится – блаженны нищие духом. Господи, да от какого же количества дребедени я за несколько дней освободился!"

Вторая половина лета – это долго стоявший букет. Слишком долго, в уже заплесневелой воде. Вазу пора освобождать, воду выливать – оттого и дожди. Скоро всё бывшее красивое кончится. Бывшему нет места. Кажется, настоящее начинается.

Осень рвала небо в клочья, сдирала старые обои. Начинался очередной долгий ремонт мира… а чем он закончится – как всегда, время покажет. Или – как всегда, не покажет.

– Ты как себя чувствуешь? – вдруг чуть встревоженно спросила Марина, видя, что Кирилл как-то побледнел, глядя в окно.

– Чувствую себя… Диогеном, который наконец-то нашёл человека.

Вернувшись в свою палату, Кирилл долго обдумывал прошедшую Встречу: и книгу, и разговор… да нет, не книгу – Человека, который ему открылся. Он как-то совершенно непроизвольно сравнивал её с теми женщинами и девушками, с которыми прежде общался и… честно говоря, не находил аналогов. В фильме "Про Красную Шапочку" есть замечательный диалог с избалованным человеческим детёнышем:

– Я ребёнок! – с вызовом говорит ребёнок.

– Не говори глупостей! Ты человек! – веско возражает Красная Шапочка.

И вот когда некоторые кумушки говорят:

"Я же – жже-енщина!" – так и хочется твёрдо отрезать словами из этого фильма: "Нет! Ты – человек".

Марине этого не надо было говорить – она сама это говорила. Наверное, именно такого человека искал и не находил Кирилл. Не находил как раз в тех, кого "находил"! Ему совсем не нравилось чьё-то право низвести себя до уровня курицы, оправдывая это словом-заклинанием "женщина". Когда видишь настоящую Женщину, Мать, которая свою слабость не оправдывает, ставишь под сомнение это право и для других.

"Катастрофа обнажила в нас человечность: не "женскость", не "детскость", а именно человечность. Меру того, кто мы есть. Эх, если я хоть когда-нибудь всё-таки найду женщину, как бы я хотел, чтоб она была… как Марина!"

Начало её имени было – как у слова "мама", и Кириллу порой казалось, что он как-нибудь нечаянно оговорится.

Одна катастрофа мать отняла, другая… – подарила?

"И последние станут первыми, и неродные станут родными! Вот оно – Писание всей нашей жизни: права Марина, жизнь – это та же Библия".

(1). Иисус сказал в ответ: истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной (Мк. 10, 29-30).

2. Выписка

Дай мне оправдать Твою безжалостную милость,

верными аккордами подыскать ключи

в Сад, где все начала, все концы, куда стремились

мы, когда нас резали и штопали врачи.

Ю. Шевчук

I.

Больница, помимо прочего, подавляет ещё и тем, что у тебя нет в ней своего уголка. Ты весь на виду. Тебя видят и слышат, ты видишь и слышишь.

Больные курили в форточку, и казалось, продолжение сигаретного дыма порождало за окном ворон. Крапал очередной августовский дождик. Воздух был сырой, а надсадное карканье делало его ещё сырее. "Ворона, сыр, сырость… – вечная русская ассоциация. Крылатый Крылов… Интересно, лежал ли Крылов когда-нибудь в больнице? А впрочем, нет, не интересно. Сейчас уже ничего не интересно, кроме выписки".

Вороны – какие-то осипшие, словно пропили свой голос. Сообщают глупому миру в который раз важное откровение. Скорее всего что-то вроде: "мы существуем! э-эй, мы есть! вы ещё не поняли!?" Но миру, похоже, было одинаково наплевать что на ворон, что на людей.

Солнце невидимым пальцем провертело крохотную дырку в пелене облаков и прильнуло к ней глазом: лучистый зрачок в сотни раз меньше самого солнца странной искрой глянул в сумеречный мир. И спрятался опять.

Забинтованное, загипсованное небо.

Только человек способен одушевлять мир по аналогии с собой да ещё и делегировать ему своё настроение. Мы – по-прежнему Адам, только "со сбившейся программой": даём всему имена, выражающие самую суть… но, раз программа сбилась, "суть" теперь тоже выходит какой-то странной, зависящей только от наших очередных болячек.

Жизнь в палате текла размеренно. Весёлая жизнь – весёлые разговоры! Делились диагнозами, рассказывали об интересных процедурах: клизмах, зондировании, пересадках кожи, ампутациях…

"Больница – это такой добрый, гуманный, деликатный ад. Всё эстетично и технологично, все в белом, а не в чёрном, мучения – не "мучения", а "лечение". Добрые и совсем не страшные медсёстры утешают грешников перед процедурами. Белые одежды – чёрный только юмор". Раз как-то у "бывалых" больных вышла дискуссия, где лучше-хуже: в травматологии, онкологии, или в ожоговом центре? "Вот ведь проблема-то!" – лежал-слушал Кирилл: что ж делать, уши-то не заткнёшь. Наконец, после долгих споров и основательных аргументов, сошлись на