История российского мусульманства. Беседы о Северном исламе - Равиль Бухараев

Действительно, зная о намерении царя построить крепость, о которой он писал халифу ал-Муктадиру, мы можем вместе с Ф. Хузиным и другими учеными предположить, что закладка такой крепости в центре тогдашних булгарских земель произошла именно в указанное ибн Фадланом время. Однако это никак не отрицает возможности использования царем сбора племен для укрепления своей власти в свете новой веры, которую к тому времени исповедовало уже значительное число жителей Волжской Булгарии. Указанный выше двойной смысл присяги о принятии веры приводит нас именно к такому выводу, и мы не можем согласиться с гипотезой Ф. Хузина, что «в 922 году не произошло официального принятия ислама, тем более окончательного и всенародного, как это обычно представлялось[193]».

При всем сказанном, это, может быть, и хорошо, что мы не знаем, совершилась ли летом 922 года всеобщая мусульманская присяга, так как принятие ислама – это не простое провозглашение факта принадлежности к вероучению, но длительный процесс многостороннего осознания веры.

Как бы то ни было, повеление царя о сборе племен не было исполнено повсеместно, что лишний раз свидетельствует о том, что общая присяга верности царю была политической необходимостью. Ибн Фадлан пишет (здесь, из-за важности изложенного, мы приводим подстрочный перевод сочинения ибн Фадлана):

«И отъехал царь от воды, называемой Хеллече, к реке под названием Джавшыр, и оставался около нее два месяца. Кроме того, он захотел, чтобы произошла перекочевка (племен), и послал за народом, называемым суваз, приказывая им перекочевать вместе с ним. (Они) же отказали ему. И (они) разделились на две партии. Одна партия с (разным) отребьем и над ними (еще раньше) провозгласил себя (самозванным) князем (некто) по имени Вырыг. И послал к ним царь и сказал: «Востину, Аллах Могучий и Великий даровал мне ислам и верховную власть повелителя правоверных, и я – раб Его (Аллаха), и это – дело, которое он возложил на меня, и кто будет мне противоречить, того я поражу мечом». Другая же партия была вместе с князем из (кочевого) племени, которого называли князем (племени) эскэл. Он был у него в повиновении, хотя еще не принял ислама. Когда же он (царь) послал им (первой партии) это послание, то (они) испугались его намерения и все вместе поехали совместно с ним к реке Джавшыр[194]».

Угроза царя в данном случае должна пониматься как угроза наказания за противление его верховной воле, но никак не принуждение к принятию ислама. В этом эпизоде мы имеем дело с процессом укрепления единоначалия в Волжской Булгарии, где всего через несколько лет начинает функционировать столица государства, которой уже подчинены другие города, в том числе город Сувар, возникший на землях сувазсувар. Думается, что в приведенных выше словах царя «возложенное на него дело» следует понимать не как внедрение ислама, но в первую очередь как создание единого государства, и далеко не случайно, что царь подчеркивает, что отныне обладает властью, которой наделил его «повелитель правоверных».

Именно сепаратистского противления своей вновь освященной власти и не принимал царь булгар, который до той поры был всего лишь «первым среди равных». В Волжской Булгарии появилась с приездом посольства совершенно новая иерархия власти, когда сопротивление власти царя становилось не только нарушением родоплеменной иерархии, но входило в гораздо более масштабное противоречие с властью халифа, дарованной, как утверждалось, Самим Богом. Единая вера давала в руки царя новую государственную идеологию, согласно которой его власть главы союза племен становилась «властью от Бога» и приобретала необходимую для создания единого государства сакральность.

На этом судьбоносном перекрестке истории неподчинение этой сакрализованной власти означало не просто выбор властного авторитета, но выбор цивилизационного пути на многие века вперед. Как писал переводчик и исследователь сочинения ибн Фадлана А. П. Ковалевский,

«Надо полагать, что после угроз булгарского царя за ним последовала лишь часть племени суваз, вероятно, главным образом, знать. Основная же масса отказалась принять ислам и постепенно стала переходить в более отдаленные места на запад, на правый берег Волги. Эта часть и сохранила прежнее название сувас-чуваш. Оставшая часть составила основу населения княжества Сувар и в дальнейшем слилась с булгарами[195]».

Таким образом, летом 922 года в Волжской Булгарии произошел первичный выбор не столько самой веры, которая уже пустила среди населения достаточно прочные корни. Тогда же совершился выбор пути развития государства от торгово-кочевой и языческой к торгово-городской и мусульманской цивилизации. Значение этого выбора для судеб России нельзя переоценить, так как из этого выбора проистекли не только государственная эволюция волжских булгар и впоследствии казанских татар, но и все особенности культурного развития соседних башкирского, чувашского, марийского и мордовского народов. В этом смысле празднование в 1989 году 1100-летия официального пришествия ислама на Волгу было далеко не только религиозным событием, впервые приоткрывшим для россиян сам факт существования в государстве древнейшей исламской цивилизации. Это событие впервые открыто указало на ту важнейшую роль, которую эта цивилизация сыграла и продолжает играть в деле созидания России как многонационального и многоконфессионального государства.

На этих словах нам приходится прощаться, если не с ибн Фадланом, то с его сочинением, которое мы так обильно цитировали в нашей первой беседе. Сам ибн Фадлан, конечно же, и предположить не мог, какое значение приобретут его путевые записи для истории не только России с ее многими народами, но и всех скандинавских стран. Он уехал из Волжской Булгарии, скорее всего, с обратным караваном в начале осени 922 года, и с тех пор его следы теряются. Да и правда, мало ли было в Халифате чиновников его ранга, чтобы упомнить каждого в анналах истории! На его долю не выпало славы таких мусульманских путешественников, как ибн Баттута и Насир Хосроу, и никто из известных историков и географов его времени не сослался впрямую на привезенные им сведения.

Но у кого повернулся бы язык сказать, что его странствия и страдания пропали даром? Жизнь ибн Фадлана, который, безусловно, достоин памятника на берегах Волги, лишний раз убеждает нас в том, что «рукописи не горят», и никакие честные труды не пропадают всуе. Более того, судьба его сочинения дает нам надежду на то, что со временем где-то в архивах Ирана или другой страны мусульманского мира всплывут на свет новые свидетельства о первоначальном пришествии ислама на берега Волги, осветив новым светом наши предположения и догадки. Мы благодарны ибн Фадлану не только за подробные свидетельства о важнейшем для судеб России историческом событии, но и за то, что со страниц его рукописи веет живым дыханием истории, за то, что мы можем воочию увидеть и услышать людей и осязать воздух, листья и травы, саму природу эпохи, отдаленной от нас более, чем на тысячу лет.

Ибн Фадлан просто честно делал свое дело, но бывает ли бессмертие более очевидное, чем его бессмертие? Стоит заново раскрыть его книгу – и вот он вновь перед нами, занятый своими делами и обуреваемый своими тревогами. Прощание с ним – дело чревычайно условное, как и все, что связано с мусульманским осязанием истории, в котором нет ничего, что минуло бы навсегда, где все продолжается, давая нам постоянную возможность не только почувствовать, но и прочувствовать бесконечное, вневременное и чудесное единство нашего с вами мира. Поэтому и прощание с ибн Фадланом так же относительно, как всякое прощание с прошлым. Мы просто оставляем его на время хотя бы и в том просвеченном косыми лучами солнца июньском булгарском лесу, где он впервые отведал прозрачных алых ягод костяники и тотчас сравнил их кисловато-сладкий вкус со вкусом знаменитого граната «имлиси». Таково же и его сочинение: оно дает нам возможность сравнить минувшее с тем, что нам хорошо известно, и убедиться, что главные человеческие радости и печали ничуть не изменяются с течением веков.

Изменяется только наше знание о жизни, но это всего лишь накладывает на нас добавочную ответственность за все, что мы видим и чувствуем вокруг, в том числе и за сохранность в памяти тех удивительных событий минувшего, которые до сих пор так много значат для нашего понимания друг друга.

Постскриптум к первой беседе

Вообще, приезд в Волжскую Булгарию году такого наблюдательного и образованного человека, как ибн Фадлан, можно считать для татарского краеведения необыкновенной исторической удачей. На фоне той трагической судьбы, которая постигла большую часть татарских исторических источников, его отчет о поездке, сохраненный в пересказе Йакуба, полон чрезвычайно важных и ценных сведений, проливающих свет не только на образ жизни древних булгар, но и на их политико-торговые связи с другими странами мира.