Полукровки - Стивен Грэм Джонс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты же не хочешь сказать…
– Когда этот мальчик смог ходить, – продолжает старуха, не обращая внимания, – он встал на четвереньки. И быстро убежал в лес и больше не возвращался, но его мать сдержала слово и служила до конца своих дней в доме знахарки, всегда глядя на дверь в ожидании потерянного сына. И знахарка не корила ее за то, что та порой оставляла лучшее мясо на выброшенной скамеечке для ног у дороги. Таковы матери для своих сыновей. Они хотят для них лучшего, какую бы жизнь те ни выбрали. И оттуда берет начало старинный обычай…
– Так что случилось с ним, с тем ребенком? – спрашивает Черный Волк, поплотнее закутываясь в грубую простыню.
– Похоже, ничего, – говорит старуха, указывая на Черного Волка, рожденного спустя все эти поколения. – Но я боюсь, что мой конек не вернется, пока ты не уйдешь. Ты достаточно поел?
Черный Волк смотрит на свои руки, удивляясь, что мясо кончилось.
– Всегда корми волка досыта, – громко произносит старуха, – чтобы он не перегрыз тебе глотку.
И Черный Волк следует ее указаниям, поднимается по склону горы и спит в пещере предков в ту ночь, и водит пальцами по слабым угольным рисункам, вроде бы подтверждающим рассказ старухи, и хотя он возвращается в эту пещеру много раз во время своих необыкновенных приключений в ту войну, он никогда не видел больше яркой пестрой повозки той старухи, но иногда по ночам слышал топот копыт ее конька и чувствовал в воздухе дым ее трубки.
– Он никогда больше не видел ее, потому что это все бред собачий, – любил говорить Даррен в конце этой истории, затем откидывался назад, подносил свою левую руку ко рту, брал в зубы воображаемую кривую деревянную трубку и задумчиво и глубоко вдыхал, словно это подчеркивало линию преемственности от Черного Волка к нему, но он был слишком невозмутим, чтобы сказать об этом вслух.
Когда я был ребенком, это отчасти срабатывало. То, как Даррен это рассказывал, было словно озвученный комикс. Он делал звуковые эффекты, проигрывая самые замечательные части в замедленном движении. Я даже представлял себе Черного Волка со щитом, привязанным к спине. Я никогда не спрашивал, почему трубка никогда не раскуривалась – иначе он не смог бы спрятать ее между диванными подушками.
Теория Либби о происхождении вервольфов была более прямой, требовала меньше звуковых эффектов, меньшей театральности. В ее версии волк однажды проголодался так, что переоделся в одежду человека, которого только что съел, и вошел на двух ногах в город, но заблудился в паутине улиц. Так что ему пришлось постоянно ходить вот так, пока он не забыл, кем был. И вот мы здесь.
– Почему волк? – спрашивал Даррен. – Почему не волчица?
– Потому что женщины до такого голода не доходят, – ответила волчица без намека на усмешку.
Поскольку я не мог выбрать между этими двумя историями, я сочинил свою: нечестивый союз. Двое злосчастных любовников, которые всегда так нужны миру. Вервольфам они тоже нужны, это делает нас частью мира. История была простая, как у Либби, и большая и панорамная как у Даррена. Волк и дочь лесоруба встречались много ночей под светом луны, пытаясь найти истинную суть своих взаимоотношений. И трагедия наступает, когда женщина рождает первого из нас, умирая в родах.
Только я полагаю, что настоящее заражение крови у нас – это сам процесс любви.
Не знаю.
Но одно, в чем мы сходимся, – это овцы. Наш традиционный враг или предназначенная жертва.
Стоит только подумать, что все они ушли, как одна из них подглядывает из-за угла, ловит тебя своим мертвым взглядом.
Эту Либби нашла на автомойке в Огасте [32]. Мы жили у границы между штатами со стороны Джорджии. План после Медвежьей Ночи заключался в том, чтобы быстро сделать ноги на север, начать большой тур, завершить его как раз в это время, но трасса 95-Юг оказалась идущей сильно под уклон, а температурному датчику «Импалы» нужно было лишь немного под уклон.
Вероятно, это было к лучшему. Даррен сказал, что в Теннесси в любом случае слишком много лошадей, снег зимой и смог на много миль.
И все же даже Огаста была намного севернее, чем мы обычно держались в такую позднюю осень.
Но мы были здесь.
А что до той овцы на автомойке – может, север полон овец, я не знаю.
Думаю, туда бы я и поехал.
* * *
Как рассказывала Либби, она сушила машины, затем хлестала голову тряпкой, словно в знак победы.
Это была дневная работа. Впервые за много лет у нее появился настоящий загар.
Ее машины потом были как зеркала на колесах. Как летающие тарелки с номерами. И ей не приходилось носить дурацкую сетку для волос. Только форменную рубашку. Автомойка была устроена как боулинг. Предбанник для ожидания был выложен черно-белой плиткой, и поскольку от этой геометрии у Либби болела голова, она попросилась работать на линии, а не на кассе.
В любом случае она засекла бы овцу, но на фоне мыла и химикатов ее запах почти ускользнул от нее, говорила она. Она не улавливала его до того самого момента, когда она отдала ему зеленый номерок на машину. Зеленый означает – давай, уходи, ты чистый.
Джентльмен, которому она отдавала номерок, держал ящик для инструментов с залоговой квитанцией, привязанной к ручке. Он держал его потому, что люди никогда не доверяют бригаде автосушки – вдруг те поживятся чем на заднем сиденье.
Его борода была полноценным птичьим гнездом, солнечные очки – толстыми и черными.
– Спасибо, – сказал он, протягивая ей долларовую купюру.
Либби взяла ее, не глядя на него, и сунула доллар в большую металлическую коробку для чаевых, как и полагалось. Потому что порой чаевые – это проверка.
Но не на этот раз.
На этот раз это был вервольф.
Его волосы были великолепны.
Даррен был готов сделать, по его словам, то, что сделал бы Би-Джи Мак-Кей [33] с городским домом этого вервольфа.
То есть въехать на своем «Фрейтлайнере» [34] в стену гостиной, прямо на колени вервольфу.
Либби сказала, что нам следовало в первую очередь найти этот дом.
Им пришлось объяснять мне, что такое «городской дом». Я-то думал, что это
