Мои печальные победы - Станислав Куняев

Этой весной по настоятельной Вашей просьбе я пошел на то, чтобы мой заместитель Г. М. Гусев на три месяца оставил работу в журнале и поступил в полное Ваше распоряжение для редакторской работы над очередным томом «России распятой «. (Так что и Вы в нас нуждались.) Ну разве все это не есть свидетельство того, что и журнал, и его главный редактор ценили Ваше многогранное творчество?

А какие слова мы нашли, анонсируя в злополучном июльском номере Ваши будущие главы, подготовленные Гусевым к печати: «великий художник», «патриот-подвижник», «мыслитель», «историк», «страстный публицист». Ну разве без ощущения масштаба человека, глядящего с обложки журнала в будущее, возможно, было напечатать такое?

А тот английский галстук (за 50 долларов), который Вы мне подарили во время работы над «Россией распятой», я уже четыре года не перевязываю, памятуя о том, что к узлу прикасались Ваши гениальные руки.

Скажу то, чего до сих пор никому не говорил. Вы даже не знаете, что в начале 90-х годов, когда в редколлегию журнала вошел Владимир Солоухин, он сразу же предложил мне опубликовать повесть «Последняя ступень», в которой главный герой — талантливый фотохудожник, «мыслитель»«и «историк» — является в то же время человеком, тайно связанным с КГБ, чуть ли не провокатором.

Когда из разговора с Солоухиным, да и из самой повести мне стало ясно, что прототипом этого обаятельного героя является знаменитый русский художник, ужас объял меня.

— Я не верю! — закричал я Солоухину. — И никогда не буду этого печатать! Возьмите рукопись назад, и, умоляю, никогда не публикуйте ее!

К сожалению, Солоухин не послушался меня, и рукопись в несколько смягченном варианте все-таки стала книгой.

Прочитали Вы, Илья Сергеевич, мои воспоминания о Кожинове, и я сразу стал для Вас «посредственным поэтом». Пришел я домой расстроенный, «посредственный», достал Ваш альбом, некогда подаренный мне, открыл — а на титульной странице слова, греющие душу: «Дорогому Стасу Куняеву, прекрасному поэту, с давней дружбой, с уважением и благодарностью за все доброе! Твой И. Глазунов. Надо держаться! 1989 год, декабрь».

Читаю, чуть ли не плачу и думаю: авось, и Илюша оттает.

Ну нельзя так круто менять мнения, Илья Сергеевич! Мы же люди публичные…

А наша с Вами распря не политическая, не идеологическая и, что чистая правда, не национальная. Просто Вам, Илья Сергеевич, всегда были нужны не соратники и товарищи, а исполнители Вашей воли и верные слуги. Каких всегда было много вокруг Вас. Но в этом кругу не могло быть ни Вадима Кожинова, ни меня…

Но самое скверное в этой истории то, что Вы не столько на меня негодуете, сколько пытаетесь принизить литературное и историческое значение Вадима Валериановича. «Широко известный в узких кругах». А известно ли Глазунову, что в мае этого года в Армавирском пединституте состоялся съезд филологов и историков многих провинциальных институтов и университетов России, и за несколько дней буквально участники съезда, посвященного Кожинову, собрали и издали два тома воспоминаний о нем и размышлений о его значении для русской культуры? Так что у Вадима тоже была своя академия, может быть, не менее значительная, чем Ваша Академия художеств.

А если совсем серьезно, то меня меньше всего сейчас волнуют всякого рода картины нашей прошедшей жизни, надписи на книгах, небольшие творческие победы. Мы на данном историческом отрезке (верю, что не навсегда!) проиграли русское дело. И рядом с этой трагедией наши достижения в жизни вроде росписи Кремлевского дворца, право, кажутся такими частностями. Полного признания, как и полного счастья, не бывает. Особенно в России. А потому — что нам остается? Разве что быть независимыми от кого бы то ни было и со спокойствием и бесстрашием поведать потомкам, на каком фоне происходила эта самая русская трагедия. Что я стараюсь делать в меру своих сил. Хотелось бы следовать есенинскому завету:

Разберемся во всем, что видели,Что случилось, что сталось в стране,И простим, где нас горько обиделиПо чужой и по нашей вине.

А таинственная солоухинская рукопись о фотохудожнике заканчивалась так: автор, проезжая на машине по Лубянской площади, с ужасом и отвращением случайно видит, как его кумир Кирюша («Илюша»), «ленинградец, петербуржец, с какими-то древними дворянскими предками, чуть ли не потомок Брюллова», воровато оглянувшись по сторонам, входит в подъезд знаменитой на весь мир цитадели — Комитета государственной безопасности.

В книге «Последняя ступень», опубликованной Солоухиным в 1995 году, финал несколько смягчен: монах Троице-Сергиевой лавры отец Алексей в доверительной беседе с писателем открывает ему глаза на их общего приятеля фотохудожника Кирюшу:

«Хорошие люди уверяют нас, что Кирилл Буренин со всех сторон окружен чекистами и провокаторами… Я не хочу сказать (а это пришлось бы доказывать), что он сам… этого, может быть, и нет… Но он «под колпаком», и, следовательно, каждый, кто оказывается рядом с ним…».

«Не может быть!» — восклицает писатель.

«Может, Владимир Алексеевич, все может быть. К сожалению, так и есть», — отвечает ему отец Алексей.

«Но как же так? — хватается за голову Солоухин. — Понять и узнать всю правду. И все же служить неправде? Но ведь если так, то ведь это чудовищно, так чудовищно, как никогда еще не бывало на свете!».

В дополнение к этому можно добавить еще вот что. Когда у Глазунова были какие-то сложности с организацией выставок в Москве, он звонил не кому-нибудь, а всесильному председателю КГБ Ю. В. Андропову. Результат был поразительный: «После первого же звонка мне была назначена аудиенция на Лубянке», пишет художник в «России распятой». Принимал его, естественно, сам Андропов. Это много круче ситуации с Евтушенко, который, протестуя против высылки Солженицына, мог всего лишь позвонить напрямую Андропову и сказать все, что он думает по этому поводу. Но чтобы позвонить Андропову, надо было иметь его личный телефон. Так что они стоили один другого.

Летом 1991 года я получил разрешение для работы в архивах КГБ над уголовными делами, заведенными в 20-30-е годы на Есенина, на его родных, на близких ему писателей и поэтов. Такая возможность представилась мне и моему сыну, поскольку мы должны были написать к столетию со дня рождения поэта книгу о нем для знаменитой серии «Жизнь замечательных людей».

Офицеры Комитета, доставлявшие нам дела из архива, были люди образованные и умные. Отношения между нами сложились доверительные. Поэтому я сразу же после событий 19–21 августа 1991 года попросил одного из них:

— Сергей Федорович! В писательском мире давно блуждают слухи о тайном сотрудничестве с Комитетом некоторых наших собратьев по перу… На дворе революция. Что произойдет завтра с кадрами и структурами ведомства — никому не известно. Пока в государстве безвластие, пока не уничтожены списки осведомителей, их личные дела — можно подержать их в руках, заглянуть в них?

— А какие имена вас интересуют? — спросил полковник.

— Имена тех, кто ездит за границу когда угодно и куда угодно, как мы с вами в Рязань или Калугу. Ну, к примеру, Евгений Евтушенко, Юлиан Семенов, Генрих Боровик, Виталий Коротич, Андрей Вознесенский… Ну не может быть, чтобы они не работали на ваше ведомство… Пока не поздно! Дайте мне в руки хоть какие-нибудь факты, списки, документы. Ведь вы патриот-государственник, а эти люди сейчас все делают, чтобы разрушить наше государство! Надо показать их двуличие!

Лицо полковника потемнело.

Я увидел, как тяжело ему было слышать мои слова.

— Нет, это невозможно, — после тягостного взаимного молчания сказал он. — Какими бы они ни были, как бы ни повернулась история, у нашего ведомства есть основной закон: своих информаторов, своих секретных сотрудников не сдавать и не рассекречивать никогда и ни за что…

С рукописью книги Владимира Солоухина «Последняя ступень» тогда я еще не был знаком…

Время от времени я беру в руки громадный, в сафьяновом одеянии, альбом Глазунова (полпуда весом), подаренный им после публикации его мемуаров не только мне, но всей редакции.

— Пятьсот долларов стоит! — с гордостью сказал художник, передавая альбом из рук в руки.

Листаю тяжелые страницы, вглядываюсь в блистательно выполненные репродукции… На одни гляжу с восхищением, на другие с недоумением, на третьи — с брезгливостью. Размышляю, удивляюсь, негодую, спрашиваю сам себя: что случилось с ним, столь одаренным от природы цепким зрением, точным чувством цвета, уверенным рисунком, смелостью и размахом в замыслах?

Слава и деньги… Сколько талантов русских изловили два этих соблазна! Больше сгубила только водка. Глазунов не пьет водку, но без наркотического напитка славы, который куда крепче «Смирновской», он жить не может. Им, этим напитком, ему надо похмеляться каждый день.