Беспокойный возраст - Георгий Шолохов-Синявский

Уже не раз он доставал из чемодана и перечитывал полюбившиеся ему записки отца. Но вместе с тем впервые они показались ему далекими от действительности, а сама обстановка стройки — очень однообразной, лишенной всякого повода к героизму. И Максим надолго спрятал отцовские тетради на дно чемодана.

Его все еще не замечали ни начальник шлюза, ни главный инженер, ни в комсомольской организации. Ведь он еще ничем не отличился. Правда, рабочие, например Кукушкин со своей плотничьей бригадой и машинист экскаватора Дробот, стали относиться к нему более внимательно и серьезно: как-никак он был помощником прораба и от него зависела оценка их труда, а значит, и повышение заработка. Максима начали признавать, как привычную деталь на строительной площадке. К нему даже обращались за советами, и он теперь уже более уверенно давал их, а когда было нужно, то и приказывал.

Трудовая жизнь молодых строителей входила в обыденную колею. Максим, Славик, Галя и Саша по приезде сдали в комсомольский комитет свои билеты и характеристики, стали на учет, и к повседневной работе на шлюзе прибавились обязанности комсомольские.

Иногда после работы приходилось присутствовать на собраниях. Они были короткими, с зажигательными призывами, как в боевой обстановке. На них всегда решался какой-нибудь важный вопрос: ускорить работу, вызвать на соревнование или взять на буксир отстающих, выполнить задание в предельно сжатый срок.

Но Максиму все еще казалось, что в жизни его ничто не изменилось. Неудовлетворенность собой и ожидание чего-то нового, что должно изменить его судьбу, не покидали его.

Когда Федотыча в отделе кадров спросили, как ведет себя молодой инженер, он пожал плечами, ответил, что парень как будто стал осваиваться с работой, но никакими заметными способностями не блещет… Может быть, и дальше все шло бы таким же ровным, неопределенным путем, если бы не один толчок, резко отразившийся на трудовой судьбе Максима…

Лидия Нечаева проходила практику в Москве на строительстве жилых домов нового, быстро взлетающего этажами ввысь района.

Однообразная работа не удовлетворяла ее, не зажигала того, что лежало в душе, как некий запас горючего, готового вспыхнуть от первой искры. Искры этой еще не было, и Лидия выполняла все, что ей поручали, старательно, добросовестно, и только. Она укладывала кирпичи, училась орудовать мастерком, готовила бетонные и известковые растворы, по указанию прораба руководила возведением перекрытий. Временами она даже увлекалась работой, прорабы сначала осторожно, а потом более уверенно прочили ей успех; и все-таки главный запас горючего не воспламенялся. Лидия, ждал а чего-то необыкновенного, а это необыкновенное все еще не приходило. Она готовила себя к нему, почему-то считая, что самое важное произойдет в будущем. Ведь никто и не думал посылать ее на тот смертельно-опасный подвиг, на который когда-то уходила Зоя Космодемьянская — ее идеал.

Как часто, сидя за столом, изучая лекции, она вдруг отстраняла работу и, подперев кулаками подбородок, чуть ли не часами смотрела на любимый портрет, на удивительно ясное девичье лицо с зачесанной на сторону мальчишеской челкой.

Лидии чудилось: вот она видит истерзанное тело Зои, исколотую штыками грудь, сомкнутые в смертном молчании губы, отказавшиеся выдать товарищей. Ей слышались голоса озверевших от ярости врагов, леденящие кровь стоны пытаемых…

Она вспомнила, как однажды с группой студентов поехала на экскурсию в Петрищево. Был солнечный июньский день. Под тихим небом, омытым недавним дождем, стоял у большой дороги на Москву скромный серебристый памятник. На невысоком постаменте изваяние Зои казалось хрупким, отрочески угловатым, и только лицо с устремленным вдаль как будто поверх своры своих мучителей, окаменелым взором дышало мужественной силой.

У подножия памятника лежали венки из колокольчиков и ромашек, наивные букетики, принесенные местными пионерами.

Шутившая и смеявшаяся всю дорогу компания юношей и девушек у памятника вдруг притихла. Синел невдалеке лес, светилась глубокая голубизна неба. В кустах посвистывали малиновки, где-то заливалась беспечная иволга… Сердце Лидии сжалось от небывало сильного, опаляющего чувства.

Если бы ей в ту минуту, когда она стояла у памятника, сказали: иди и прими на себя то же, что приняла на себя Зоя, — она, не дрогнув, с твердой решимостью пошла бы…

Обратный путь до Москвы, Лидия почти не разговаривала. Смех, шутки и веселые песни товарищей ее раздражали, казались кощунственными. Странным и мелким представлялось, ей все, о чем говорили беспечные подруги.

Прошло немало времени, как случилась размолвка и Максим уехал, а Лидия всё еще носила в сердце обиду. Она вновь и вновь возвращалась к одним и тем же воспоминаниям: счастливые часы, прореденные вместе, наивные девичьи надежды, дружеское доверие и первая любовь… И вдруг это ужасное открытие: Максим такой же, как и те, которых Лидия презирала и ненавидела…

Во время работы мысли о нем беспокоили ее меньше, но стоило ей остаться одной, увидеть уголок сквера, одинокую скамейку в знакомом парке или услышать сонный шелест кленов в вечерний час, плескание фонтана, у которого они не раз сидели, как прежние чувства поднимались вновь, уносили воображение далеко-далеко, туда, где был он. И странно — в эти минуты Максим не казался таким плохим, каким запомнился при последней встрече. Все чаще Лидия начинала думать, что была слишком жестока с ним.

В сомнениях, в неясном ожидании каких-то перемен тянулось лето… Наконец наступил день, когда Лидия завершила работу в достраивающемся доме-гиганте, походившем на маленький город с собственной электроподстанцией, кинотеатром, универсальным магазином, ателье мод… Заканчивалась практика; скоро надо было садиться за отчет, потом предстоял отдых перед новым, уже последним учебным годом.

Сбросив забрызганный известью и цементом комбинезон, выкупавшись с подругами под душем, Лидия надела чистое платье. Освеженная, бодрая, с сознанием выполненного долга спустилась с верхнего этажа, кивая знакомым строителям, направилась к автобусной остановке.

Начало августа облекло Москву в туманно-теплое, но уже сквозящее по утрам и вечерам заметным холодком покрывало. Чувствовалось — лето идет к концу. Величавый силуэт университета четко проглядывал сквозь пасмурную дымку.

Просторы Юго-Западного района с широко распахнутыми улицами, с новыми многоэтажными зданиями, с устремленными ввысь подъемными кранами новостроек, как бы протягивающими друг другу стальные руки, тянулись от края и до края на многие километры. Москва распахивалась вширь, охватывая новые пространства, наступая на леса и холмы, на рассыпанные вокруг дачи и обветшалые деревеньки…

Автобус обогнул университет и покатил к Киевскому вокзалу. Вот промелькнул знакомый холм. Отсюда, казалось, только вчера Лидия и Максим любовались вечерней Москвой. Неужели они никогда больше не увидятся? Неужели Галя права — не надо быть такой прямолинейно-жестокой? Не много нашлось бы ребят, которые поступили бы иначе, чем Максим. И не так уж он виноват. Он солгал из-за малодушия, и не следовало ли ей взглянуть на ложь сквозь пальцы, как на что-то обычное, житейское? Нет, не может она забыть ложь, не может…

Лидия вышла из автобуса на Киевской площади, сделала несколько шагов и лицом к лицу столкнулась с Леопольдом Бражинским. Он смотрел на нее после разоблачения Максима так, словно приобщился к ее сокровенной тайне, и воображал себя союзником Лидии. Но хлыщеватый, как всегда внешне изысканный вид его вызвал у нее сегодня особенно враждебное чувство.

— Вот приятная встреча! — воскликнул Бражинский. — Не случайно наши дороги перекрещиваются, Лида. Разреши проводить тебя только один квартал.

— Я тороплюсь… Не надо… — Лидия вырвала настойчива схваченную цепкими пальцами руку, ускорила шаг.

— Однако ты гордячка, — обиженно проговорил Леопольд. — Я хотел поделиться с тобой своим горем, а ты поступаешь совсем эгоистически. Запомни: если бы на нашем пути не встал этот лицемер Максим, мы были бы с тобой волшебно счастливы… — Когда речь заходила о его, как он думал, незаурядной личности, Леопольд любил выражаться патетически.

Лидия сказала строго:

— Давайте условимся, Леопольд, не говорить о ваших чувствах. И потом я спешу.

Тут только она подняла глаза и удивилась: лицо Бражинского резко изменилось. Оно обрюзгло, под воспаленными глазами висели синеватые мешки, бледная кожа на щеках стала дряблой и сморщилась.

— Ты разве ничего не знаешь? — скривил серые губы Леопольд. — Отец твоего любезного дружка создал уголовное дело, и моего отца посадили.

— Да, я что-то слыхала об этом, — сказала Лидия.

— Слыхала! — почти истерически выкрикнул Бражинский. — Конечно, говорят: — Страхов раскрыл хищение. Но на суде выяснится: он замел следы и переложил растрату на других. Теперь ты должна убедиться: отец стоит сына, а сын — отца.