Дорогие коллеги. Как любимая работа портит нам жизнь - Сара Джаффе

иногда называют) была проявлением неравенства. Еще со времен Древней Греции богачи стали жертвовать деньги на строительство общественных зданий, проведение праздников и создание школ. Благотворительность была нацелена не столько на помощь бедным и нуждающимся, сколько на развитие материальной инфраструктуры. Аналогичным образом сегодня богатые благотворители дают свои имена театрам и спортивным площадкам, построенным на их деньги. Только с приходом христианства благотворительность оказалась непосредственно связана с помощью обездоленным. Человек, жертвовавший деньги на благотворительность, думал не о прекрасном здании, которое он сможет использовать при жизни, а о вознаграждении, ожидающем его после смерти[326].

Этот сдвиг привел к тому, что бедняки в каком-то смысле приобрели потребительскую ценность в глазах своих более богатых соседей. Жертвуя им деньги, богачи демонстрировали свою добродетельность и таким образом доказывали, что заслуживают того богатства, которым обладают. Посредником между благотворителями и бедняками чаще всего выступала церковь: жертвователи передавали деньги церкви, а та занималась благотворительностью от их имени. Таким образом, благотворительность выполняла ту же роль, что и покупка индульгенций: религиозный институт давал людям возможность заслужить прощение грехов при помощи «добрых дел». В рамках такого подхода бедняки оказывались обособленной группой, отделенной от всего остального общества и в первую очередь от его имущей части. Их воспринимали либо как объект благотворительности, либо как потенциальных нарушителей спокойствия, и теперь не только церковь, но и государство начало интересоваться поведением бедняков[327].

Религиозная доктрина, обязывавшая подавать милостыню, в определенном смысле поощряла попрошайничество. Возникал вопрос: если все начнут попрошайничать, то кто же будет работать? Потребность в рабочей силе требовала привлечения (или принуждения) людей к труду. Так появились первые законы о бедняках, в их числе – принятый в 1531 году британским парламентом акт, разрешавший просить милостыню официально зарегистрированным беднякам, признанным нетрудоспособными. Появившиеся в тот же период больницы первоначально продолжали выполнять благотворительные функции церкви. В больницах ухаживали за больными и обездоленными людьми, не имевшими семей, которые могли бы о них позаботиться. Всем остальным приходилось трудиться, ведь отказ от работы карался жестоким наказанием[328].

Появление подобных законов свидетельствовало о том, что государство начало рассматривать бедняков как потенциальную проблему, как силу, способную устраивать волнения и беспорядки. Нужно было установить контроль над бедняками, дать им работу или загнать их в работные дома, где они находились бы под надзором своих попечителей. Государство было согласно помогать бедным, но только при определенных условиях. Как отмечают Фрэнсис Фокс Пивен и Ричард Кловард в своем классическом исследовании «Регулирование бедных» («Regulating the Poor»), в основном это происходило в тех случаях, когда возникала опасность восстания. В то же время церковь и частные благотворители должны были сглаживать острые углы, поддерживая общество в более или менее гармоничном состоянии[329].

Таким образом, благотворительность долгое время была тесно связана с принуждением к труду и подозрительным отношением к тем, кто отказывался трудиться. Английский Закон о помощи бедным 1662 года закрепил такое положение дел, установив, что в богадельнях могут содержаться люди, не имеющие семьи и не способные работать, а все остальные должны трудиться. В этот период система помощи нуждающимся выполняла роль амортизатора: она смягчала разрушительное воздействие перехода к капиталистической экономике и интегрировала в новую систему наемного труда людей, прежде занятых в сельском хозяйстве. Как пишут Пивен и Кловард, «бедняки получали помощь только при соблюдении определенных условий. Прежде всего они обязаны были работать». Объемы помощи то увеличивались, то сокращались. Кроме того, эта система нуждалась в работниках нового типа, которые должны были осуществлять контроль над бедняками[330].

Больницы и университеты на протяжении долгого времени функционировали как некоммерческие организации и пользовались определенными налоговыми льготами. Однако формализация и профессионализация некоммерческого сектора, взявшего на себя уход за обездоленными членами общества, произошла только в XIX веке с распространением промышленного капитализма. В этом секторе были заняты в основном женщины. Представительницы среднего класса, которые считались «хранительницами нравственной добродетели» и не нуждались в оплачиваемой работе за пределами дома, расширили сферу своего влияния, выйдя за пределы домашнего хозяйства. Они занялись общественной работой – в основном, правда, в рамках частных учреждений, а не государственных институтов. Некоторые женщины занялись миссионерством, другие же приступили к исправлению нравов в стремительно расширяющихся городах, где представителям рабочего класса часто приходилось ютиться в трущобах. В США женщины из среднего класса также участвовали в набиравшем обороты движении за отмену рабства[331].

Эти женщины по большей части трудились бесплатно и на добровольных началах – и поскольку они были женщинами, их работу, конечно, не считали «настоящим» трудом. Подобные стереотипы, не изжитые и по сей день, продолжают отравлять жизнь работницам некоммерческого сектора, в том числе нашей героине Эшли Бринк. Ее предшественницы выполняли огромный объем труда, хоть и не получали за это денег. Некоторые обязанности можно было выполнять из дома, но в большинстве случаев им приходилось покидать свои жилища и исследовать неприглядные стороны современной жизни: рабовладельческие плантации, фабрики, трущобы и тюрьмы. Женщины-реформаторы выступали на собраниях, собирали подписи под петициями, перенимали друг у друга опыт и оспаривали идеи мужчин. Их деятельность, пусть и в рамках навязанных гендерных ролей, подтолкнула многих женщин к тому, чтобы задуматься о своем положении в обществе. Среди лидеров раннего феминистского движения было много активисток, одновременно боровшихся и за отмену рабства. Сьюзен Энтони и ее единомышленницы обратили внимание на те ограничения, с которыми столкнулось их движение в борьбе за освобождение других групп населения[332].

Однако в этом движении мы можем увидеть некоторые из противоречий, которые по сей день характерны для НКО. Борьба за отмену рабства позволила белым женщинам укрепить свой общественный статус, что далеко не всегда приводило к улучшению положения чернокожих женщин, испытавших ужасы рабства на себе. Белые обеспеченные женщины могли позволить себе заниматься неоплачиваемым активизмом и бороться за отмену рабства, ведь их обеспечивали мужья или отцы. Сьюзен Энтони, Элизабет Кейди Стэнтон и некоторые другие активистки перешли от аболиционизма к борьбе за права женщин, но использовали при этом откровенно расистский язык. Они верили, что их уровень образования дает им право голосовать и говорить от лица других людей. Как отметила Анджела Дэвис, они, выступая против одной системы угнетения, пользовались неравенством, порожденным другой такой системой – промышленным капитализмом. Они сглаживали острые углы капитализма, добиваясь улучшения жилищных условий для бедных и сокращения рабочего дня для женщин на фабриках. Однако из-за тесной связи с существующей системой активистки нередко игнорировали проблемы эксплуатации[333].

Распространение высшего образования – и прежде