Спецоперация «Дочь». Светлана Сталина - Иван Иванович Чигирин

как хочется, – но вид наших советских туристов, запихнутых в автобус и озирающих таким путём “запад”, мне отвратителен. И московских снобов, посмотревших таким способом уже не одну страну и даже имеющих кое-какие скудные суждения о “жизни в Швеции” или о “жизни в Париже”, – не переношу. И стихи Евтушенко о Париже, о парижском рынке и т. д. считаю позором для поэта. Такое можно сочинять сидючи за своим столом в городе Москве, посмотрев предварительно хронику о Париже и почитав Золя. Это поверхностное, наносное западничество хуже всякого славянофильства, и несёт от него за версту провинциальностью и допотопными реверансами перед каждым французским парикмахером.

Вы, я надеюсь, понимаете меня, милый Владимир Алексеич. Я не против путешествий, связей, контактов и всего такого, я только за то, чтобы не терять своего лица и не забывать вкуса и запаха родного своего ветра в поле. Я за то, чтобы писатели не были дачниками в той деревне, где живёт наш народ. Я за то, чтобы, исколесив Европу, Америку и Восток во всех направлениях, поэт сказал бы о своей России: “…мне избы серые твои, твои мне песни ветровые, как слёзы первые любви…”. Я за то, чтобы поэты говорили на трех-четырех европейских языках (как Пушкин, как Толстой, как Тургенев), но чтобы милую называли бы “любонька моя, голубонька”, а не – “киса”.

Простите мне, ради бога, весь этот сумбур, но мне сейчас уже трудно остановиться и трудно следовать какойнибудь логике.

Несколько слов, если не обидитесь за это, просто о Вашем таланте, и о том, чего бы хотелось ещё от Вас увидеть, и чего бы не хотелось. Уж очень Вы стали мне дороги, милый Владимир Алексеич, и говорить с Вами почему-то легко.

Я совсем плохо знаю Ваши стихи и не буду поэтому говорить о них. Но Ваша проза мне нравится несравненно больше, и я думаю, что и Вам она как-то ближе самому. Вы – поэт, и всегда будете поэтом и в прозе, – это и украшает её и так освещает изнутри. Вам никак нельзя пытаться “вынуть” поэзию из прозы, сделать прозу сухой и строгой, – она перестанет жить и дышать. Она – я говорю о прозе. Вы лирик, и таковым всегда будете, и это лучшее, что в Вас сидит как в писателе. Очевидно, сегодняшнее время способствует появлению лирической прозы – роман О. Берггольц является романом лирическим, и роман В. Тендрякова “За бегущим днём” – одна нескончаемая лирическая исповедь. Это и прекрасно!

Мне думается, что Вы могли бы написать тоже лирический роман о чемто очень важном для Вас, быть может, о войне, которую Вы прошли, или ещё о чем-нибудь. Это был бы роман о себе, о других людях, может быть, даже только о других и совсем мало о себе, – но это был бы настоящий лирический роман, настоящая лирическая проза.

Я знаю одного милого человека, поэта, прошедшего всю войну и до сих пор утверждающего, что это было его лучшим временем жизни; но он никогда не напишет лирического романа ни об этом, ни о чём другом, потому что его сердце слишком холодно, а рассудок слишком силён, а ещё сильнее рассудка – ирония и скепсис к самому себе. А вы, мне кажется, могли бы писать великолепную прозу о вещах серьёзных и больших, таких, как война, как любовь. Вы могли бы чудесно писать о любви, потому что у Вас есть чисто русское целомудрие, сложившееся и в русской классической литературе, целомудрие, с каким писали о любви Тургенев, Толстой, Чехов. В Вас (я разумею Ваше творчество) вообще очень много света, тепла и того глубокого душевного здоровья, которое составляет живую душу и нашей народной жизни и нашего лучшего, что создано в искусстве. Я не собираюсь Вас превозносить до небес, Владимир Алексеич, я просто говорю о Ваших “отличительных чертах”, – а они именно такие и есть. В Вас очень много неподдельной искренности и чистоты в вещах больших, серьёзных и главных. Снобов это раздражает более всего, как раз этого им самим недостает, и они ополчаются на то, например, что человек любит свою родную деревню, стога сена, луг, маленькую речушку. Им кажется, что это – поза, выдумка, “идейное притворство” и всякое такое, – наплюйте, голубчик, “идите своей дорогой, и пусть люди говорят, что угодно” (любимая поговорка Маркса). Наше советское литературное мещанство будет тявкать на Вас во всю силу своих лёгких.

А Вы любите писать и о добром, и о злом, и о правде, и о страданиях. В Вас много доброты, она ещё не “прорезалась” как следует, но чувствуется в том, как Вы описываете людей Вашего Олепина, своих земляков. Возможно, манера повествования “Былого и дум” Вам близка, и естественное движение повествования в форме рассказа автора о том, о сём, о другом позволяет Вам быть искренним и безыскусным и в фабуле и в манере письма.

У А.В. Луначарского была великолепная статья “Достоевский как мыслитель и художник” (я её прочла в № 4 журнала “Красная Новь” за 1921 год, не знаю, где ещё её можно найти), в которой доказывается мысль о том, что по существу все романы Достоевского – каждый из них, – это пылающая река, поток лирической исповеди автора; что везде – он сам, его мысли, страдания, споры, вложенные в уста других людей; что никогда его романы, несовершенные в своей форме, неотделанные, незаконченные, не имели бы такого сильнейшего действия на читателя, если бы они не были все глубоко лирическими. “Достоевский – великий лирик”, заключает А.В. Луначарский эту свою интереснейшую статью, – прочтите её обязательно, если не читали раньше. Вот мне кажется, что Вы могли бы писать великолепные лирические романы, – и дай бог, чтобы было так.

А чего Вам не надо делать – так это, может быть, иногда быть многословным. Изза этого так труден Л. Леонов, а он ведь великолепный русский писатель, и, очевидно, Вам он так же близок, как и Вы близки ему. Не надо, чтобы трудно было добираться до конца фразы, – это только затруднит общение с Вами. (Хотя должна, сама себе противореча, признаться, что “Слово о Толстом”, сказанное Леоновым на юбилее, несмотря на длинноту некоторых фраз, я читала запоем и даже временами со слезами.) Я просто хочу – поймите меня верно, – чтобы Вас не хватали за ахиллесову пятку. Стилизации у Вас нет, и, надеюсь, она и не появится уже теперь.

И чего ещё ужасно хочется – это чтобы в ещё большее соприкосновение с родным Вам Олепиным и всем владимирским краем пришел бы весь огромный мир, вся земля. Через людей ли это, через судьбы ли, через какието мысли Ваши собственные, но когда это происходит, – тогда рождаются