Боги выбирают сильных - Борис Толчинский

— Rara avis in terris, — словно гибнущее эхо, повторил Марсий, — редчайшая птица на свете…

— Именно, — кивнул Корнелий. — Я знаю, ты не тот ничтожный Юний, которого София ради смеху держит своим мужем; заметь, она и не разводится с ним: ей для проформы нужен муж, uxorius amnis[88], а не настоящий Муж. Она самодостаточна, как одинокий пик Олимпа, и в этом весь ее секрет!

Марсий открыл ужасное лицо и вопросил Корнелия:

— Довольно!.. Хочу я знать, какой тебе резон, проклятый, отваживать мою любовь? Ты гадкий человек, не можешь ты желать добра другим!

— Действительно, я гадок, — ухмыльнулся Корнелий. — Я пренебрег единственной дочерью: София вынудила меня, и я меж дочерью и властью выбрал власть. По названной причине меня к Софии тянет, а ее — ко мне. Мы подходим друг другу, как лиса и собака. Мы боремся, но это все игра. На самом деле мы нуждаемся друг в друге. Помнишь слова Аристотеля? Не помнишь? Великий Стагирит сказал: «Ворона всегда подле вороны». Не хочешь называть это любовью — назови иначе. Но это так!

— Вы омерзительны мне оба! — выкрикнул несчастный Марсий.

«Meus hic est, hamum vorat!»[89], — с удовольствие подумал Корнелий, а вслух заметил философски:

— Нам, по натуре негодяям, с вами на равных не ужиться, с хорошими людьми. Вы будете нам верить, мы будем вас использовать, потом выкидывать и потешаться над вашей беспробудной глупостью. Stultorum numerus est infinitus[90], как говорили римляне. Вот ты, к примеру, честный человек, и дочь свою Ренату любишь, и мать, и сестру, жену мою, а мы с Софией одной лишь власти вожделеем… ну и всего такого, что с властью неизбежно связано!

Здесь Марсий не выдержал, с криком вскочил, подлетел к Корнелию… и миг спустя ad interim первый министр лежал на полу, а из носа его текла кровь… консульская звезда, отделившись от цепочки на шее, закатилась под кровать Клеменции.

— Запомни, демон, — прогремел Марсий в лицо поверженному, — тебе не совратить меня! Я поспешу к любимой и вопрошу ее, согласна ли она избрать меня своим законным мужем, признать моим того ребенка. И если она выберет семью, я отыщу тебя и покараю смертью лютой: негоже тебе, зверю, наслаждаться властью!

Он вынес этот приговор и умчался вон. В палату ворвалась охрана.

Корнелий встал и посмотрел на охранников таким взглядом, что у них тотчас отпало желание задавать вопросы. Выставив их и утерев кровь платком, Корнелий извлек из-под ложа больной свою консульскую звезду и водрузил ее на положенное место. Клеменция смотрела на него отсутствующим взглядом.

— Дурак твой сын, Фурия, — по-свойски сообщил ей Корнелий. — Я даже не успел ему поведать, как София водила его за нос в истории с розысками мятежного Варга. Представляю, какое лицо было бы у твоего Марсия, если бы он узнал, что любимая прячет его злейшего врага, которого он кровью Фортуната поклялся уничтожить!

— Мой сын погиб, — тихо повторила Клеменция.

— Согласен, он погиб, — осклабился Корнелий, а затем сказал, сам для себя: — Ну что ж, Юпитер Громовержец, ты поразил соперника, теперь ты можешь отдохнуть!

И он поехал в Квиринал. Там ему сообщили, что София никуда не отлучалась из своего дворца, и что Юний с Медеей в этом же дворце, по всей вероятности, беседуют с Софией и уговаривают ее внять голосу рассудка…

Корнелий выслушал своих агентов и отметил: «Она перехитрила их; я так и думал. Вот это женщина, достойная меня!».

Корнелий прилег отдохнуть, наказав будить его, как только что-нибудь случится. Именно так и сказал он изумленному референту: «Как только что-нибудь случится, разбудите».

Час спустя его разбудили известием об убийстве Софии Юстины.

Глава сорок первая,

предостерегающая читателя от поспешных выводов

Площадка, где обычно собирались сторонники радикальной фракции, не смогла вместить всех желающих. Люди стояли на аллеях, в соседних скверах, даже взбирались на деревья — всем хотелось послушать, что скажет народу один из лидеров фракции, молодой, но уже весьма популярный политик и оратор Андрей Интелик, сын трибуна Кимона, сам недавно избранный делегат Плебсии.

С тех пор, как полтора года тому назад мы оставили его, у читателя могло сложиться впечатление, что это был эпизодический персонаж, этакий мелкий, малоудачливый пакостник на службе у Корнелия Марцеллина. Долг автора, во избежание дальнейших недоразумений, решительно опровергнуть это впечатление: кто-то, а Андрей Интелик, если уж прорвался на сцену, по-доброму оттуда не уйдет; самому автору, хочешь, не хочешь, а придется следовать воле как Божественного Провидения, так и простого аморийского народа, который (народ), само собой, нуждается в великом народном вожде; если читатель пребывает в сомнении, готов ли упомянутый Андрей сыграть великого народного вождя, тем более следует дать Андрею шанс разубедить читателя.

Вот как выглядел Андрей Интелик через полтора года после его столкновения с Софией, Круном и Варгом.

Высокий и грузный, издали он напоминал медведя или гориллу. У него было крупное лицо с мясистым носом, большими живыми глазами и, как главное украшение народного политика и оратора, растрепанная, но пышная, черная борода. С таким лицом, с развевающейся шевелюрой, с большими мускулистыми руками и непропорционально короткими ногами, Андрей был похож на трудягу-кузнеца либо на романтического злодея из сказки (кому какое сравнение нравится), — однако толпа боготворила его.

Неизменным спутником Андрея Интелика, как и полтора года назад, был другой плебей, Роман Битма, также сын известной личности, и также не лишенный воинственных талантов; будучи по натуре человеком робким, слабодушным, он навострился метать камни из-за угла, читай, со страниц газеты «Народное дело»; в особо тяжких случаях Роман Битма укрывался за всякими грозно-громозвучными псевдонимами, типа «Гурий[91] Леонид», и давал волю решительно отважному воображению; невдомек было ему, что важные люди, которых он бесчестил и которых панически боялся, прекрасно знали истинное имя слововержца, но, на беду свою, не принимали его всерьез. Ибо было Роману чуть больше восемнадцати, он только входил во вкус большой политики, подвизаясь возле двадцатитрехлетнего Андрея; вот бы самое время нашим самоуверенным солистам угомонить обоих громозвучных… увы, увы! Когда князья спохватятся, уж поздно будет, иной театр настанет.

Если бы Софии Юстине сказали, что кабинет отца, в которым нынче разместился дядя и который вожделела заполучить она сама, когда-нибудь займет этот трусливый «львенок», плебейчик-коротышка с вечно бегающими глазками, она бы, верно, рассмеялась и заявила: «Скорее мир провалится в Тартар!»…

Но не станем больше забегать вперед — вернемся к нашему повествованию.

Стемнело рано; моросил тоскливый зимний дождь, однако жители Темисии, привыкшие к такой погоде, дождя не замечали. Мужчины и женщины, явившиеся на митинг, держали неугасающие свечи, как символы своей веры в народное дело; не имеющие свечей получали их тут же; отказывающиеся возжечь свечу рисковали навлечь на себя подозрение в сочувствии недругам трудового народа — таким здесь было не место.

Поэтому София и Медея покорно взяли свечи и пристроились к толпе.

Их никто не узнал: во-первых, подруги были сами на себя не похожи, во-вторых, никто не вглядывался в лица, здесь все были товарищи, в-третьих, среди товарищей народа никак не могли оказаться высокородная княгиня и новоявленная наместница Илифии. София понимала это и нисколько не боялась быть разоблаченной, Медея тоже понимала — и боялась: ей было ясно, что София пришла на плебейский митинг вовсе не затем, чтобы послушать громозвучного Интелика. А вот зачем Софии этот опасный митинг, Медея не знала, как и прежде; ее терзали нехорошие предчувствия.

Очутившись среди плебеев, в окружении тысяч зловеще мерцающих свечей и глаз, она испытывала страх.

София, чутко уловившая состояние подруги, неожиданно достала какую-то бумагу и поднесла ее к глазам Медеи. Та с изумлением увидела свое прошение об отставке с должности архонтессы.

— Ты не возражаешь? — с усмешкой спросила София — и спустя мгновение пламя свечи лизнуло бумажный лист.

— Господи… я ничего не понимаю! — прошептала Медея. — Почему ты это делаешь?

— Я всего лишь проверяла тебя, — ответила София. — По-твоему, дочь Юстинов способна шантажировать любимую подругу? Живи и правь спокойно!

«Как я могла усомниться в ней, — пронеслась в мозгу Медеи трепетная мысль, — она выше всех наших предрассудков, она воистину богиня!». И дочь Таминов решила для себя, что не оставит дочь Юстинов одну на этом митинге, что бы ни случилось, чем бы ни кончилась новая дерзкая затея…