Все оттенки черного - Татьяна Степанова

— Ему нездоровится. Возраст, перепад давления, сердце… — Вдова художника с беспокойством оглянулась на дом.

— Мы настаиваем. Но… время пока терпит. — Колосов вежливо улыбнулся. — Тогда, с вашего разрешения, мы вам зададим несколько вопросов.

— Пожалуйста. Пройдемте в дом?

— Да вот тут лучше, на воздухе под липой. — Караулов направился к садовой мебели перед домом. Хотел, было уже сесть за низкий дачный столик, как вдруг лицо его скривилось в брезгливой гримасе…

Подошедший следом Колосов увидел, что по краю столешницы ползет крупный бронзово-зеленый навозный жук. Он был привязан за лапку черной ниткой к толстому гвоздю, вбитому в самый центр столешницы, и поэтому мог двигаться только по кругу, на длину удерживающей его нити, которая постепенно наматывалась на гвоздь. Останки второго жука, раздавленного в лепешку, лежали у самого гвоздя.

— Этот мальчишка меня с ума сведет, опять эту мерзость с грядки притащил! — Александра Модестовна быстро нагнулась, сдернула с ноги босоножку-«сабо» и метким ударом припечатала навозника к столу. Послышался хруст хитинового панциря, дерево испачкали брызги белесой жидкости из раздавленного насекомого.

Колосов молча наблюдал за женщиной.

— Пойдемте в дом, — сказала она сухо.

На террасе было пусто и солнечно. Колосов прислушался: дача полна народа, и час не такой уж и ранний — половина девятого уже, а тихо как в могиле. Дальше террасы их, видимо, пускать не собирались: Александра Модестовна указала на стулья, стоящие вокруг большого-обеденного стола, а сама расположилась в углу в кресле. Колосов изучал дом: старая послевоенная дача, но гораздо более комфортабельная, обжитая и уютная, чем, например, дача Катиной подруги. Видно, тут живут и зимой: двойные теплые рамы на террасе, шведская отопительная система по типу АГВ, мебель хоть по-дачному и разнокалиберная, но недешевая. Чувствовалось, что покойный муж Александры Модестовны любил этот дом и, не жалея, вкладывал в него деньги, немалые по доперестроечным временам.

Что Колосова поразило — так это отсутствие картин. Ведь, насколько он знал, Георгий Забелло-Чебукиани был художник, и довольно именитый. Естественно, он имел в Москве мастерскую. Но чтобы вот так совсем лишить дом, где он провел последние годы жизни, своих работ… Впрочем, его картины могли висеть в других комнатах, осмотреть которые пока не представлялось возможным.

— Ну так какие же вопросы вы мне хотите задать, молодые люди? — Александра Модестовна нетерпеливо пошевелилась в кресле…

— Как тихо у вас, — Колосов кивнул на лестницу, ведущую на второй этаж. — Где же ваши гости?

— Отдыхают. Не встали еще. Я же сказала: Олегу Игоревичу нездоровилось, у нас была трудная ночь, все легли очень поздно. А племянник мой уехал в Москву.

— Вы же сказали, он здесь, с вами.

— Ну, вы же упросили, кто на даче со мной проживает… А Шура сегодня утром по просьбе нашего соседа Сорокина поехал помочь ему с похоронами сестры. Ведь вы по этому поводу пришли, не так ли? Насчет смерти Валерии?

— Не совсем. Но это нас тоже интересует. В котором же часу уехал ваш племянник?

— Они выехали в четверть восьмого. Я их проводила, я всегда рано встаю…

— А когда Александр Кузнецов вернется? — спросил Караулов.

— Как только на кладбище все закончат, они приедут вместе с Костей… с Сорокиным. — Александра Модестовна поджала губы: что за глупые вопросы вы мне задаете?

— Ясно, — Колосов кивнул. — Скажите, а вчера у вас кто-нибудь из местных жителей работал на участке?

— Да. Ходили тут какие-то пьянчуги по дворам. Они тут каждый день шляются, на бутылку стреляют. Костя… Сорокин то есть, договорился насчет покоса. У меня, знаете ли, от всех этих косилок электрических, керосиновых голова трещит. Мы тут с мая живем. Один раз траву кое-как выкосили нам, а она снова вымахала, — Александра Модестовна покачала головой. — Наказание, да и только. Вот вчера и наняли себе помощника.

— Этот человек был знаком вам раньше? — продолжал Колосов.

— Нет, никогда его не видела. Даже имени его не знаю. Да и вчера я за ним толком не следила. С ним Костя договаривался. А я… У нас тут у соседей были неприятности, девушка захворала, ну мы все поэтому и были заняты…

— Долго он шабашил у вас? — перебил, ее Караулов.

— Ну что я, время, что ли, засекала? Где-то в половине двенадцатого, наверное, пришел, а закончил… постойте-ка, мы в три обедать сели, он еще работал. Наверное, часам к четырем все скосил.

— Порядком он повозился.

— Да он же пьян был как свинья. Еле на ногах держался, — ответила вдова, хотя секунду назад утверждала, что «даже не следила» за Тарантиновым-Колобродом.

— А кто рассчитывался с ним потом? Вы? — спросил Караулов.

— Нет, племянник мой Шура.

— И сколько же заплатил ему? Или вы не в курсе?

— Отчего же не в курсе, он мои деньги платил, не свои, — Александра Модестовна усмехнулась. — Девяносто рублей.

«Три бутылки водки Колоброду» — подумал Колосов. — А в карманах-то у него только мелочовка осталась».

— Извините, молодые люди, а какое все это имеет отношение к цели вашего прихода — сколько я заплатила какому-то пьянице за то, что он у меня поработал?

— Сегодня ночью этот человек был убит, — скорбно изрек Караулов.

— Убит? Что, какая-нибудь пьяная драка?

— Да не похоже на драку. — Колосов облокотился на стол. — Весьма при странных и трагических обстоятельствах ночью скончался человек, который днем помогал вам по хозяйству. И что любопытно, это ведь уже не первая смерть тут в поселке, правда? — Он смотрел на вдову: «Ну же, реагируй, ведь ты заведомо знаешь от братца потерпевшей про странные обстоятельства смерти Сорокиной. Ведь Константин наверняка проболтался тебе и про мои с ним беседы, и про яд, и про…»

Александра Модестовна пожала острыми плечиками. Лицо ее оставалось любезным, холодным и спокойным.

— Насчет Леры-бедняжки мы все тут в догадках теряемся, — сказала она просто. — Костя говорил, что, по вашим словам, она умерла, отравившись ядохимикатом. И где она только взяла эту дрянь, где достала? Ведь Костя за ней, как нянька, смотрел.

— Вы полагаете, это бесспорное самоубийство?

— А разве вы так не считаете? — Александра Модестовна смерила Колосова настороженным взглядом.

— Вы давно знаете семью Сорокиных? — спросил он, помолчав…

— С тех пор, как познакомилась со своим мужем, как видите, он был их соседом по даче.

— Простите, а это ваш первый брак, Александра Модестовна?

— Четвертый, молодой человек, — она насмешливо улыбнулась. — Можно сказать, в течение всей жизни мы с Георгием продвигались навстречу друг другу методом проб и ошибок.

— Я помню, как ходил на выставку картин вашего мужа, когда еще в школе учился, — влез Караулов. — Понравилось мне. В Манеже выставка была, очередь километровая стояла. Ну, помните, раньше-то на Глазунова ходили, на Константина Васильева. И у мужа вашего картин много было. И ювелирные изделия по его эскизам тоже на витринах. Красота, да и только, и денег, наверное, огромных стоило! Для Алмазного фонда он делал, да?

— Не совсем, — вдова кашлянула.

— Все равно красота. Потом я в газете читал, что в Москве галерею хотели открыть его имени, ну, как у Шилова.

— Во времена, в которые мы живем, в наши грешные, жалкие времена, молодой человек, духовное наследие мастера, его искусство никому не нужны после его смерти. Когда Георгий умер, целая комиссия была организована по организации музея. Два раза позаседали, потом все заглохло. Говорят, денег нет. А мне кажется: просто не хотят. Это такая среда, молодые люди, такое гнездо гадючье. Там за успех, за славу, за внимание власти каждый друг другу глотку готов перервать, — глаза женщины сузились от гнева. — Как никакой иной, мир этот конъюнктуре подвержен, зависти, злопыхательству. А какие там интриги плетут, как ядом все пропитано! А в глаза нет, все друг друга любят, все хвалят, все друг к другу ходят на юбилеи, на чествования. Но за спиной, стоит вам отвернуться, такого о вас порасскажут… Тошно становится иногда глядеть на все это, по-настоящему тошно, омерзительно. Вы вот Шилова упомянули. А думаете, легко ему были дорогу себе пробивать? А Глазунову? Что только не писали, как не критиковали от зависти. Но ничего. Ничего! Мы тоже кое-чему научились за эти годы. Я, конечно, могла бы вся продать, промотать, прожить — картины, вещи Георгия. Ноя меня есть совесть. Только я, одна я знаю, что это был за человек, что за художник. У моего мужа должен быть музей. И он будет, поверьте мне. Я, когда он умирал, обещала ему это. И по мере сил и возможностей постараюсь обещание сдержать. А там, лет через пятьдесят, наши потомки рассудят, кто? был гений, а кто, извините, маляр постенный, авангардист, мать его за ногу! — Александра Модестовна совершенно по-озорному, по-мальчишески сплюнула. — Время все расставит на свои места. Георгий в юности работал в мастерской Павла Корина. Его музей-квартиру, думаете, легко организовать было пробить? Если бы не близкие, друзья его, мы навряд ли чего бы увидели. Все бы в запасниках годами пылилось. Так что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Я приняла меры. Думаю, рано или поздно, но в Москве все равно откроется музей моего мужа.