Сиблинги - Лариса Андреевна Романовская

бил вместо тех уродов, они же одинаковые все. Потные, красные от возбуждения, с мутными глазами, со слюной на оплывших, будто бесформенных губах. Одинаковые, тупые, злые и сильные.

Их можно было только ненавидеть. Эта ненависть иногда затихала, а потом вспыхивала с новой силой. Но после того, как Женькин враг упал в грязный мокрый снег, вдруг взяла и исчезла. А Макс остался.

Он – ценный ресурс.

Он – опытный образец.

Он – преступник.

У него есть знания, навыки, пачка денег. Но он не знал, что теперь делать, особенно в одиночку.

Денег ещё хватало. Деньги, постсоветские, с кучей нулей, тоже были настоящими, их надо было поменять на доллары, чтобы инфляция не съела. И Макс бы выжил на них – вдвоём хоть с кем-нибудь. Вдвоём было бы весело, нормально, надёжно.

Одному – бессмысленно.

Нет, лучше пусть в НИИ голову откручивают. Он сам виноват. Да и Женька там без него…

Нормально жить, как Макс раньше хотел, не получалось. Постоянно накрывало страхом и ещё чем-то, непонятным, тревожным. Особенно когда снился тот наркоман. Макс его не боялся. Он боялся того, что натворил.

И уже ничего не исправить. И некому об этом сказать. Не перед кем извиниться. Некого попросить о помощи.

Макс пробовал вернуться. Каждый день мотался по городу, искал выход наружу, к своим. В тот сортир тоже съездил, ага. Не мог сидеть в этой квартире, маленькой, тесной и безнадёжной. Бабка смотрела мексиканские сериалы и постоянно кипятила чайник, варила макароны и гречку, трепалась с кем-то по телефону, пока по телеку шла реклама между сериалом и сводкой криминальной хроники. Там взрывали, стреляли, топили, расчленяли и пытали. И просто грабили. Макса никто не искал.

А он сам искал дорогу обратно.

На бабкиной кухне висел календарь на весь год, с иконой. Бабка на него иногда крестилась. Макс не знал, есть ли в этом смысл, кому бабка молится – богу или календарю.

Через месяц Макс был готов сдаться сам. Хоть на опыты. Хоть белой мышью. Деньги на жизнь ещё оставались. А смысла в этой жизни было куда меньше, чем в институтской.

Он орал в открытые двери. Неподалёку была заброшенная стройка, фундамент и первый этаж многоподъездного блочного дома. В подвале жили бомжи. На первом этаже – сквозняк, грязища, окурки и всё такое. По вечерам тут тусила местная гопота. Ну, как везде. Макс приходил на стройку с утра. Бабка думала, он в училище уходит, хвосты сдавать.

А он ходил просить помощи. Иногда кричал, иногда шептал, иногда просто стоял у открытой двери и думал. Просил смысла жизни. Сам не знал, какого.

Лучше – чтобы забрали обратно. Он же ничего плохого не хотел. Просто чтобы… не надо было ничего ни у кого исправлять, потому что это тяжело очень – вот так ходить и отматывать назад катастрофы, он устал. Долька же от вылетов отказалась – и её на планетке оставили, можно меня тоже так? Или как угодно ещё? Я не справился, Пал Палыч… Но вы даже Витьку простили, хотя он сам себя угробил… Вы хоть откликнитесь как-то, а?

Если решили, что не возьмёте назад, то хоть скажите об этом, а то я реально не понимаю, как мне тут дальше… А если мне надо срок отбыть, вы скажите, какой. Это мои косяки, реально, я понимаю. Я отработаю. Но вы хоть ответьте… Ау? Эй!

Вы меня слышите? Вы должны меня услышать!

Макс то кричал на заброшенной стройке, то шептал, стоя в комнате, открыв дверь пустого платяного шкафа. Оттуда пахло старушечьими вещами, нафталином и корвалолом. Безнадёгой и вечной гречкой.

Но двери больше не работали. Только шум был иногда. Знакомый такой. Грохот лифта, разговоры… Однажды показалось, что Некрасов стихи про деда Мазая читает и ещё какие-то, про пожар и чёрный лес, – быстро, неразборчиво и звонко. Но показалось.

Макс кричал в ответ или просто кричал, с тоски и от страха. Никакого ответа не было. А потом отозвались Юрка с Ирой.

Макс от радости чуть не спятил, а потом от ужаса – когда их голоса пропали. Это было ещё хуже: вроде появилась надежда – и вдруг снова пустота. Макс понимал, что сойти с ума вообще не так уж трудно. Пример ведь был буквально перед глазами – Никифоров.

Женька, да. Дятел мелкий. Преступник. Реальный убийца.

Ему показали хронику Евгения Никифорова. Тогда первый раз разрешили отсмотреть такое, вместе с Веником и Палычем. Макс видел Женьку, у которого сорвало башню: он взял дедово ружьё, пришёл в школу и открыл стрельбу. В кабинете математики. В том самом, откуда его вызвали с контрольной. Математичка Марина Генриховна и ещё несколько жертв.

После всего он прострелил себе голову. На этом хроника заканчивалась…

И надо было спасать. Отматывать время назад.

Вытаскивать этого Женьку, разговаривать с ним – мелким, задолбанным, не знающим, что однажды он превратится из жертвы в хищника. Делать из него человека. Макс был уверен, что справится. И что вышло?

– Вы бы мне не показали – и я бы сам не захотел мстить. Пал Палыч, вы же меня сами таким сделали! Вы думаете, я железный? Да мне восемнадцать вообще-то! Вы не имели права мне это показывать. Вы не понимаете, что ли?

Макс стоял перед пустым шкафом, шептал – или даже думал. Вслушивался в безнадёжную тишину. Ждал, вдруг кто ещё откликнется. Ему такое снилось. Часто. Но кошмары чаще.

И вот появился Сашка. Или Серый. Не важно. Просто открыл изнутри дверь шкафа. Выбрался наружу, встал напротив и сказал без приветствия:

– Если ты в НИИ появишься, тебя в проекте не оставят. Вернут, откуда взяли.

14

Они сидели, как в зале ожидания. Юра смотрел в читалку. Серый в мобильник. Веник в ноут. Ира в стену. Чайник закипел, отключился.

Никто больше не мог этот чай видеть. Ирка встала, вылила кипяток в кухонную раковину и снова наполнила чайник из-под крана, поставила греться.

Вениамин Аркадьевич сказал строго:

– Ерундой не страдай? Иди лучше вещи собери.

Ирка помотала головой и села обратно, уже поудобнее. Она напевала, может, специально для того, чтобы ни с кем не разговаривать. Юра уловил одну строчку.

– …Над небом голубым есть город золотой…

У Серого в телефоне тоже звучала какая-то музыка, совсем негромко. Но было странно, что у Серого в обоих ушах наушники, они с Сашкой музыку всегда делили на двоих. Юра не знал, мешает музыка связи или нет. Может, у Сашки сейчас та же самая песня звучит – где-то там, в другом месте и времени.

В кладовке было тихо. Голоса исчезли, потрескивание тоже кончилось.

Юра не выдержал, спросил.

– Серый? Ну, как там у них?

Серый вздрогнул, стопанул мелодию на мобиле, прикрыл глаза. Сплёл пальцы в замок, заговорил ровно, плавно:

– Я тебе говорю, Веник за тебя впишется… Ну, не знаю, мы-то ему верим…

Со стороны казалось – Серый сейчас говорит