Да – тогда и сейчас - Мэри Бет Кин

триста квадратных футов? На эти вопросы у сыщика ответов не было, зато была картонная папка. Дома Энн бросила ее на кровать и старалась не смотреть на нее, пока разогревала ужин.

Когда поводов для промедления не осталось, Энн открыла папку. Сверху был лист с напечатанным адресом. Дальше шли сведения о доме, стоимость аренды, название и телефон управляющей компании.

Под ним была фотография дома.

И фотография Питера. Он шел по улице и нес что-то в руках. С рюкзаком на одном плече. Снимок был сделан с пятидесяти футов. Или еще дальше, с увеличением. Энн уткнулась в фотографию носом, стараясь разглядеть ее в мельчайших подробностях, учуять запах ребенка, который вышел из ее чрева двадцать два года назад. Он не закричал, совсем как его брат. Прошла секунда, две, три… Акушерки столпились вокруг младенца, тормоша его с пугающей грубостью. Четыре секунды, пять, шесть… Энн откинулась на подушку, готовясь принять то, что ей скажут: все как в прошлый раз, даже хуже, ведь тогда ее предупредили заранее, и она была готова к тому, что произойдет.

А потом младенец выгнулся и заревел. Тогда его положили ей на грудь, багрового от крика, перемазанного вязкой жидкостью, в которой он плавал долгие сорок недель, пока жил у нее в животе. Энн коснулась его, и крошечное тельце напряглось под ее рукой.

– Видите? – заметила акушерка. – Уже пытается поднять головку.

– Сильный малыш, – произнесла Энн и вдруг поняла, что это не кровать под ней ходит ходуном, а ее саму сотрясают рыдания. Она стиснула зубы, чтобы унять дрожь.

– Очень сильный малыш, – подтвердила акушерка.

Энн собиралась дотерпеть до пятницы, когда ей полагался отгул, но, проведя на работе всего час, поняла, что не сможет ждать так долго, и разыграла болезнь. План рождался на ходу. Пришлось покашлять в кулак, чтобы изобразить простуду. В честь Хеллоуина дети из третьего и четвертого класса пришли развлекать стариков. Ребята рассказывали о своих костюмах и протягивали мешочки для конфет, за которыми, как они быстро сообразили, лучше обращаться к медсестрам, а вовсе не к обитателям пансиона, немного озадаченным нашествием маленьких призраков, скелетов, вампиров и ведьм. Энн демонстративно прикладывала ладонь ко лбу. Наконец старшая сестра обратила на это внимание и отпустила домой. Забежав к себе переодеться и причесаться, Энн отправилась в Нью-Йорк. Проведя в дороге три с половиной часа, она увидела желтое кирпичное здание на пересечении Амстердам-авеню и Сто третьей улицы. Крыльцо с шестью ступенями. Разбитый фонарь.

А что она надеялась увидеть? Сына, наверное, – яснее и ближе, чем на фотографии. Вдруг он выйдет на крыльцо, как раз когда она подъедет? Или она заметит, как Питер идет по улице – в идеальный момент, в идеальном ракурсе, – и поймет по походке, счастлив он или нет? Когда Питеру было лет девять-десять – в этом возрасте мальчишки отчаянно пытаются казаться взрослее, чем есть, – он совсем перестал плакать, а когда огорчался, расправлял плечи, словно хотел, чтобы они выглядели шире. И шагал прочь – с решимостью, неизменно пугавшей Энн, с твердым намерением не останавливаться и не плакать, что бы ни случилось. Питер хотел казаться старше, но получалось наоборот. Всегда. Одно это упорное стремление делать вид, что все в порядке, могло вывести Энн из себя, – но нет. Иногда она хватала сына за узкие плечи, разворачивала к себе, чтобы он взглянул на нее, вспомнил, что она его мать, что она любит его, хоть и редко ему это говорит. Зато, когда Питер прижимался лицом к ее лицу, только чтобы она его заметила, подносил замызганную ладонь к ее ноздрям, чтобы проверить, дышит ли она, Энн даже не открывала глаза. Но что хуже всего – она нарочно испытывала его силу, чтобы заставить гордо расправленные плечи поникнуть, чтобы узнать, сколько он может вынести…

– Я жалею, что родила ребенка, – ни с того ни с сего сказала Энн, когда Питер делал уроки. – Это главное разочарование моей жизни.

Был тихий вечер. Они сидели в кухне вдвоем, Брайан работал в ночную смену. В духовке запекались две картофелины, и дом наполнял землистый запах подкопченной кожуры. Питеру тогда было десять, может быть, одиннадцать, но и теперь, спустя столько лет, она словно воочию видела его бледное, обескураженное лицо. Питер обернулся к ней и через миг как ни в чем не бывало склонился над тетрадкой, но его, как всегда, выдавали плечи. До этого он прилежно трудился над заданием, теперь же лишь притворялся. Сжимал ручку так крепко, что костяшки пальцев побелели. Металлический стержень застыл над страницей.

Энн нелегко было признаться в этом доктору Аббаси. В худшем ее поступке, хуже пощечин, которые она давала сыну, хуже пули, выпущенной в лицо Фрэнсису Глисону.

Всякий раз, когда в ее памяти оживал тот вечер – воспоминания обрушивались внезапно, как удар в челюсть, – Энн думала: может, у нее нет ничего этого: ни параноидального расстройства личности, ни шизофрении, ни шизоидного расстройства, ни пограничного расстройства, ни биполярного расстройства; диагнозы менялись год от года, врачи придумывали все новые названия для тех же симптомов, но что, если она просто притворялась – принимала лекарства, ходила на занятия, и в конце концов обманула их всех, как когда-то обманула Брайана, заставив его жениться на себе, заставив завести второго ребенка, когда он еще не успел примириться с потерей первого. Что, если она просто очень, очень злобный человек?

– Я все уберу, – сказал Питер той чудовищной долгой ночью в мае девяносто первого года, глядя на устроенный матерью разгром.

Ему тогда было уже четырнадцать. Кто же мог знать, чем окончится та ночь? Еще пять минут, и Энн крепко заснула бы и не услышала, как Лина Глисон барабанит в заднюю дверь. Хватило бы и половинки снотворного. Энн сломала таблетку надвое, сжав в ладони. Брайан разобрался бы сам, а ей не стал бы даже рассказывать. Но перед сном она подошла к окну и увидела Глисонов – мужа, жену и дочь – на своем заднем дворе, в пятне света из полуоткрытой двери. Увидела руку Брайана, что придерживала дверь. Когда она спустилась, Глисоны уже ушли, а Брайан выговаривал сыну, чтобы тот больше не смел убегать, но, как всегда, настолько вяло, настолько равнодушно, что Энн подбежала и влепила Питеру пощечину.

– Это за то, что болтаешься с той бесстыжей девчонкой! А это – за то, что убегаешь из дома! – Она вновь занесла руку, но Питер отшатнулся, держась за щеку, и отвернулся к стене, как малыш, которого поставили в