Выстрел на Большой Морской - Николай Свечин

— Ты был у Гурия Осмачкина?

— Да. Набил ему, дураку, морду. А также его телохранителю Ослябе с парой других глотов. И медведь костоправ, да самоучка…

— Вот это славно! — «иван» даже сел на стул и хлопнул себя по ляжкам. — Жалко, я не видал! Они нас о прошлом годе… тово…

— Слышал. В казармах этим весьма гордятся. Говорят, что утопили чужаков в Москва-реке.

— Верно говорят: двое моих насмерть утонули. Мы с тех пор туда и не суёмся. Слышь, Алексей! Поступай к нам на службу! Можно будет тогда всю Москву привести к повиновению. Ты вот человек чужой, приезжий. И ходишь бесстрашно один по тем местам, в которых я и с охраною боюсь показываться. Удивительно!

— Нет тут ничего удивительного. По мне сразу видно: человек зашёл ненадолго, по делу. Узнает, что ему требуется, и уйдёт, больше вы его и не увидите. Я туземцам не враг, потому и кончается всё благополучно. Ну, дали друг другу по мордам, да и разошлись… А ты? Тебе же надо покорить, завоевать, наложить оброк. Вот и получаешь отпор. Нет! Я человек вольный, не продаюсь никому. Найду Дубягу, облебастрю дело и укачу обратно в Питер.

— Где же теперь станешь его искать? В Арженовке, я узнавал, рыжего твоего тоже нет.

— Тогда осталось лишь одно место — Даниловские каменоломни.

Верлиока поёжился.

— Это в семь раз хужее Хапиловки. Подумай ещё разок!

— Уже подумал. Напиши лучше «рапорт» к тамошним обитателям.

— В Даниловке моим «рапортом» одно место подотрут. Там никого не почитают.

— Не пойму я этого. Вы фартовые, они фартовые. Случись что, на одной цепи по этапу пойдёте. Как они могут вас отрицать?

— Да вот могут. Там народ чванливый. И имеют право, потому, как первый сорт. Самые значительные дергачи и мокрушники стараются поселиться именно в Даниловке. В тех местах облав не бывает никогда! Какие облавы в каменоломнях?

— В Дорогомилове тоже пещеры есть.

— Есть. Только в пять раз меньше. И входят они в черту Москвы. Но даже и там полиция ничего не может поделать. А уж в Даниловке… Тишь да гладь. На делопроизводство они к нам ездят, а под утро к себе возвращаются. Мы, конечно, этому не радуемся, но ничего поделать нельзя.

— Почему?

— А потому что, ежели сами попадём в лаванду, к ним же явимся укрытия просить. И тоже тогда сделаемся даниловцами. Поэтому с ними никто не ссорится: не плюй в колодец!

— Как же мне с ними объясниться?

— Не знаю. Попробуй придти к Душкину и там поговорить с местными. Они, если захотят, передадут твой вопрос под землю.

— А если не захотят?

— Денег посули.

— Как я проверю, что там действительно искали? Возьмут мою соргу, пропьют, да ещё и посмеются над дураком.

— Это запросто.

— Но хоть кого-то из видных даниловцев ты знаешь? Чтобы я, при случае, мог сослаться.

— Ничего не даст! Ну, знаком я с одним, Сила Смеюхин по прозвищу Кабысдох. В банде Ивана Чуркина есаулом служит; большой человек! Мы были приятели, в одной камере на «бекасов» охотились[110], вместе с этапа деранули. Только Сила теперь возвысился, мелкоту навроде меня не замечает.

— Ты «иван», Анчутка отдал тебе половину Садового кольца. Какая же ты после этого мелкота?

— Для них и сам Беспятый ничего не весит, не то, что я. Там другая табель о рангах. Много на Москве лихих людей, известных дергачей, мокрушников, хомутников; и среди беглых о-о-чень серьёзные люди имеются. Однако самый цвет, наивысшего сорта головорезы — в Даниловке. Столбовое, так сказать, уголовное дворянство. И ежели к примеру я, Верлиока, не последний здесь человек, приду туда и попрошусь под землю — не знаю, что получится. Может, примут в шепёрки[111], а может, и нет…

— Ладно, схожу к Душкину, попробую.

Но вместо даниловского «пчельника» Лыков отправился на Самотёку и вызвал к себе Эффенбаха. Тот смог приехать только к вечеру.

— Скажи, как мне проникнуть в Даниловку?

Начальник сыскного отделения развёл руками:

— Понятия не имею. Все нити, вроде бы, ведут в трактир Душкина. Тот парень тёмный: маклак, беглых укрывает… Дважды мы его забирали, и дважды суд выпускал его «в сильном подозрении». Агентура там невозможна.

— Ясно. Тогда послушай одну историю.

И Лыков рассказал ему о генерале с Божедомки, на которого дорогомиловские громилы готовят налёт.

— Очень хорошо! — обрадовался Эффенбах. — По тем сведениям, что ты сообщил, мы легко отыщем старика. Приставим к нему агентшу под видом кухарки. Когда же там объявится новый дворник-кавалер, мы уже будем знать замысел. И на Пасху поставим засаду и накроем Гурия с поличным.

— Ещё и крестик получишь, — съехидничал Алексей.

— А то! С меня тогда бутылка.

— Ты, главное, не проворонь! А то возьмёшь с поличным над двумя бездыханными телами…

После разговора на Самотёке Лыков поехал в Никитниковский переулок. Степан Горсткин сильно ему обрадовался:

— Экий тебе хороший фонарь-то сработали! Нешто сыскал негодяйцев?

— Сыскал — и упустил. Я за эти дни всю потаённую Москву облазил. В Котяшкиной деревне на несколько часов опоздал. А в Хапиловке встретил их и сцепился. Вот, осталось от Мишки Самотейкина на память. Здоровый, чёрт! Ну ничего, попадётся снова, — верну должок с лихвенными процентами[112].

— Надеешься, что будет новая встреча? А вдруг они вообще из Москвы деранули?

— Они наверное деранули. Только недалеко. Полагаю, Рупейто с Мишкой спрятались от меня в Даниловских каменоломнях.

— Хм… А что! Лучше места им не найти. Может быть, может быть…

— Ты человек осведомлённый. Скажи — как мне подъехать к Душкину?

— А зачем тебе этот гнус?

— Говорят, он там видная фигура. И имеет связь с подземельем.

— Ну, такую ерунду тебе только Эффенбах мог сказать. Душкин — фигура, но подставная. В Даниловке всё решает отец Николай Быков.

— Священник? — опешил Алексей.

— Настоятель Трёхсвятского храма в деревне Нижние Котлы. Деревня эта — старинный воровской притон, и батюшка ему под стать вышел. Благочинный! И при том — «иван», главарь уголовной слободы.

— Расскажи мне о нём поподробнее.

— С удовольствием. А ежели ты это доведёшь до сведения Синода и там возьмут меры, так все московские старообрядцы тебе благодарны будут!

Отец Николай по сути своей не Божий слуга, а предприниматель. Во-первых, он говённый король Первопрестольной. Поскольку является тайным хозяином пудретного завода у себя в Нижних Котлах.

— Пудретный завод? Это, вроде, что-то сельскохозяйственное?

— Выражаясь научным языком, пудрет — это органическое удобрение. Шибко сейчас модное. Делается оно из дерьма; забыл, как это у вас, у благородных, называется.

— Фекалии.

— Вот! Фекалии! Ну и слово, растуды-т твою налево… Быков за гроши скупает г… пардон! фекалии по всему Замоскворечью и свозит к себе за Божий храм. Там, в заводе, в дерьмо добавляют золу, торф, гипс, известь и ещё какую-то хрень. Получают пудрет и продают его землевладельцам. Рентабельность двести процентов!

— Стёпа, — укоризненно произнёс Лыков. — Слово «фекалии» ты не знаешь, а вот слово «рентабельность» произнёс без запинки. Ты тоже предприниматель?

— Арсений Иванович поручил мне некоторые деловые операции общины, — без всякого самодовольства пояснил Горсткин. — Ну, такие, знаешь…

— Полузаконные.

— Да. И четвертьзаконные тоже.

— Ясно. Валяй дальше. В самом производстве удобрения ничего преступного ведь не содержится?

— Не содержится. Ежели не считать того, что завод записан на Кириака Душкина, дважды уже оставленного судом в сильном подозрении.

— Ну, у церковнослужителей не приветствуется служение ещё и Мамоне; поэтому Быков и прикрывается.

— Ты этим объясняешь? Ну, тогда добавим ещё. Про «чай с Рогожских плантаций» слышал?

— Слышал. Скупают по трактирам спитой чай, по пятидесяти копеек за фунт, потом подкрашивают и продают заново. Так это же ваш грех, общинный!

— Был наш. Сейчас его полностью прибрал к рукам отец Николай, и придал делу невиданный ранее размах. Скупка спитого чая составляет теперь лишь малую его долю. Два уезда собирают для Быкова копорский чай. Специальный человек шлёт из Тифлиса сотни пудов листьев кавказской брусники. Всё это перемешивается в подпольном заводе, который Быков создал в Даниловке. Добавляются листья осины, ясеня, рябины и бузины. Для получения должного цвета смесь окрашивается берлинской лазурью, мышьяковистой медью, графитом, лакмусом и свинцом. Для аромата добавляют пахучие цветы, для вяжущего вкуса — дубильные вещества, а для скручивания листьев — крахмальный клейстер. Потом всё это в подсушенном виде фасуется и продаётся в те же второразрядные трактиры. Как тебе промысел?

— Ну, нарушение Торгового устава налицо. Производство и сбыт товаров без патента. Штраф пятьдесят рублей.