Птицы небесные. 3-4 части - Монах Афонский

Возвращался я на Решевей тяжело, как будто ноги не хотели идти. Еще от калитки на меня пахнуло отчужденностью и угрюмостью обстановки, царящей в скиту. Евстафий ходил в сильном раздражении на послушников, которые «понаехали невесть откуда» и мешают им спокойно жить.

— То одно им нужно, то другое. То хотят спросить что-то, то исповедаться у иеромонаха, чаепития и приемы с утра до вечера, отбою нет. Я теперь с палкой хожу, гоню всех от скита! Спросите у отца Филадельфа сами…

Но спросить разъяснений я не успел. Из лесу раздался осторожный голос:

— Отец Симон, можно вас на минуточку! — На лесной тропинке, прячась в тени деревьев, стоял послушник Филарет.

— Вот-вот, еще один, такой же! Сейчас я его палкой! — Схватив ветку, инок вознамерился устремиться за убежавшим гостем.

— Прекрати, Евстафий! — Я вышел к послушнику.

— Батюшка, можно поисповедоваться? Отца Ксенофонта не могу найти, он в лесу уединился, а у меня искушения с послушницами, — смущаясь, сказал он.

— Пойдем в церковь, там поисповедуешься!

Послушник воспротивился:

— Нет, нет, что вы? На меня очень зол Евстафий, мне в лесу спокойней…

— Пойдем, пойдем, не бойся!

Мы зашли в церковь, где послушник поисповедовался. Отдохнув, он поведал мне занятную историю.

— Помните, на Псху одно время жил послушник Арсений, молодой такой?

— Как же, хорошо помню!

— Так вот, его и еще одного послушника задержали в Одессе- сняли с теплохода! Они хотели «зайцами» в Грецию на Афон уехать…

— А что, он еще сидит?

— Нет, выпустили недавно. Я его в Москве встретил, как раз после этого. Он мне все и рассказал…

— Давай теперь ты рассказывай! — Я приготовился слушать.

— Так, значит, все по порядку. Приметили они теплоход на рейде. Узнали, что на нем туристы в Грецию утром поплывут. Они, значит, и решили вдвоем туда пробраться и спрятаться. Корабль этот не у самого причала стоял, а чуть подальше. От берега к нему причальный канат шел, метров сто будет. По нему ночью они и полезли. Вдруг, смотрят, посередине каната конус такой специальный — от крыс, что ли, воронкой к берегу. Они над морем болтаются, силы-то заканчиваются, канат же толстый! Еле ребята этот конус одолели. А друг нашего Арсения с чемоданчиком полез, так он его там в воду уронил. Перепугались: вдруг пограничники услышат? Все же из последних сил долезли до корабля и спрятались в шлюпке. Утром теплоход к пирсу подчалил, туристы зашли, разместились. Затем слышат гудок — поплыли, значит. Они чуток еще подождали и вылезли на палубу. А это, как оказалось, их теплоход подогнали к другому причалу, где таможня, и обыск устроили, как обычно. Ребят в шлюпке собака учуяла. Там и взяли их. Хотели было посадить, но один одесский батюшка узнал их историю, пожалел и взял на поруки…

— Да, смелый парень этот Арсений! Увидишь его, поклон передавай.

Удивляясь отчаянным характерам этих ребят, я вспомнил наши неурядицы, от которых вновь стало грустно.

Расставаясь с молодым послушником, я посоветовал ему вернуться в Ново-Афонский монастырь или уехать домой в тот монастырь, который он оставил, чтобы здесь не увлечься молодыми девушками. Кажется, он уехал к себе на родину, где стал иеромонахом.

Когда я вышел из церкви, капитан пробурчал:

— Вы их жалеете, а нам от этого покоя нет.

Наутро пришлось собрать общий совет на кухне. Непримиримые бывшие друзья словно находились в каком-то ослеплении и к друг другу, и к посетителям скита. Надеясь уладить разногласия, я начал с просьбы:

— Отцы и братья, прошу вас, обходитесь с гостями, невозможности, по-братски. Если хотят на исповедь, нужно поисповедовать. Если просят гвозди или инструменты, нужно дать без всякой палки, а нам Бог еще пришлет.

Но мое предложение было встречено хмуро. Отец Филадельф встал на сторону инока:

— Отец Симон, я сюда приехал ради уединения, а его здесь, оказывается, нет. Все время гости, то один, то другой… Мое намерение в скиту жить, чтобы молиться, а не людей исповедовать. Пусть на Псху исповедуются у тех, кого вы назначили. — Иеромонах в чем-то был прав, и я молчал. — Мне монашеское правило нужно исполнять, а эти «послушники» просто болтаются туда-сюда. Поэтому Евстафий с палкой ходит…

— Я тоже не согласен с вами, отче, — Евстафий поднялся и от волнения начал ходить по кухне. — Если бы ко мне пришли просто гвозди попросить или какой инструмент, — без проблем. А то ведь я должен каждому чай поставить, покормить, тары-бары порастабаривать, а у меня дел по горло, и еще с лошадью управиться надо. Как хотите, но я не согласен здесь открывать странноприимницу и быть при ней сторожем!

— Отцы, как вам ни скажешь, все не так… Мне отец на эту тему одну старую притчу рассказывал. Сын спрашивает у матери: «Мама, как правильно с людьми поступать?» Та отвечает: «По-доброму, сынок, по-доброму. Если увидишь, что люди какое-нибудь добро по улице несут, говори: „Носить вам, не переносить!“ Они и порадуются твоему приятному слову». Ушел сын, но вскоре прибегает плача. «Что с тобой, дорогой мой?» — спрашивает мать. «Матушка, увидел я, что люди покойника несут, и сказал им: „Носить вам, не переносить!“ Так они еще и побили меня, а не то что порадовались…» «Не то, не то, сынок, ты им пожелал! Надо было сказать: „Царство ему Небесное!“» «Ладно, матушка!» — пообещал сын и ушел. Через некоторое время он прибегает избитый. «А теперь какая незадача, сынок?» Тот отвечает: «Смотрю, матушка, народ жениха и невесту чествуют. Я им и сказал: „Царство вам Небесное!“».

Моя притча была встречена молчанием.

— Давайте так, отцы: с рассуждением людей принимайте! Кто по делу пришел, — помогайте, а кто без дела шляется, — провожайте.

На второй день моего пребывания в скиту появился лаврский иеродиакон Геронтий, чернобородый и кудрявый, лет тридцати, предлагая финансовую помощь и обещая достать что угодно. Он разбил во дворе палатку и начал жить уединенно, не особо общаясь ни с иеромонахом, ни с иноком.

— Приехать приехал, а чего приехал? Сам не знает! — ворчал капитан.

Начался осенний сбор орехов и каштанов, который отвлек нас от наших проблем. Втроем мы насобирали три мешка орехов и столько же каштанов. Затем с Евстафием поднялись на нашу ореховую поляну с шалашом иеромонаха Ксенофонта, пустовавшим все лето.

— Думаете, отец Симон, он пустой? Наверняка там кто-нибудь сидит. — Инок заглянул внутрь. — Нет, убрался утром… Кто приходит, кто уходит, — не знаю. Не скит, а проходной двор! Благословите, я сожгу эту халабуду?

— Если никто не живет, то сожги, — колеблясь, согласился я.

Когда огонь заполыхал, угрызения совести охватили меня.

«Нужно было посоветоваться с отцом Ксенофонтом! Но где его найдешь? И времени нет искать его келью,» — оправдал я себя, но чувствовал, что совершил ошибку, не сверившись с молитвой, как учил старец. Упрекая себя за скоропалительность принятого решения, я исповедал этот грех отцу Филадельфу. Он успокоил меня:

— Правильно, батюшка, что сожгли! Зачем нам этот шалаш? Иеромонаха Ксенофонта давно уже не видно, а нам незваные гости под боком ни к чему! Так спокойнее…

Но у меня на сердце не было спокойно, и эта ошибка угнетала меня долгое время. Через несколько дней отец Филадельф подошел ко мне:

— Батюшка, благословите с вами на Грибзу подняться? Не выходит она у меня из головы…

— Собирайся, утром пойдем!

Мы упаковали рюкзаки. Кудрявый иеродиакон высказал пожелание присоединиться к нам. Инок был занят конем и пойти в гору не мог. Однако он с готовностью предложил подбросить наш тяжелый груз, насколько это возможно будет для лошади. Дойдя до водопада, что составляло половину пути, капитан повернул обратно. Но эта помощь дала нам большой выигрыш во времени и в силах. Еще засветло мы добрались до папоротниковой поляны.

— Заждалась меня, избушечка! — Я поцеловал ее дверь и крест рядом с церквушкой.

Смолистый застоявшийся дух с ароматом ладана знакомо пахнул в лицо. Я присел на топчан в келье и закрыл глаза. Нигде так не ощущалось чувство дома, как в этой келье на Грибзе. В верхней церкви присутствовало ощущение полета над землей, а здесь царил дух родного дома, знакомого до мелочей.

Отец Филадельф расположился в соседней комнате. Гость устроился в палатке у костра. Наши печи жарко запылали; Чедым уже украсился первым, ярко блестевшим под закатным солнцем снежком, и оттуда тянуло холодом. На следующий день, помолившись, мы отправились к месту будущей кельи иеромонаха. Оно было выбрано удачно — на солнечном склоне прямо напротив заснеженного пика. К сожалению, подходящих валунов поблизости на обнаружилось. Вооружившись длинными рычагами, мы принялись за поиски подходящих камней выше по склону. Они оказались настолько далеко, что на их подтаскивание и установку под фундамент кельи ушли все погожие солнечные дни. Но нас утешила литургия, на которой отец Филадельф пел так проникновенно, что по спине ползли мурашки. Иеродиакон читал часы и тянул четки.