10-я симфония - Йозеф Гелинек

Беатрис вновь с гордостью взглянула на посвящение на первой странице, которое в большей или меньшей степени соответствовало званию владелицы рукописи, и стала внимательно осматривать свою спальню, чтобы найти самое ______[23] не хотела, чтобы отец, который так резко переменился по отношению к Бетховену — от благоговения до ненависти ко всему, включая каждую ноту в самом прекрасном из его произведений, — обнаружил рукопись и, разгневавшись, бросил ее в огонь. Сначала она хотела закрыть ее на ключ в своем секретере, спрятав под другими бумагами, но решила, что рано или поздно отец тщательным образом просмотрит все бумаги в ее спальне, чтобы убедиться, что она и композитор не состоят в переписке. Затем попыталась засунуть ее между двумя матрасами на своей постели, решив, что в качестве временного тайника это, пожалуй, лучшее место. Наклонившись, чтобы спрятать рукопись, Беатрис заметила, что одна из толстых досок пола чуть приподнята, и попробовала поднять ее еще выше, чтобы посмотреть, велико ли пространство между досками и брусьями, на которые положен пол. Но только сломала ноготь и занозила большой палец, занозу пришлось вытаскивать с помощью иголки. Тогда она спустилась в кузницу, где можно было найти инструменты, которыми обычно пользовались, когда подковывали липицианов, и там взяла стамеску, молоток и клещи. Она была уверена, что с их помощью сумеет поднять доску.

Беатрис принялась сражаться с доской, но не прошло и полминуты, как ее отец, привлеченный шумом, без стука вошел в комнату.

Беатрис застыла, не зная, что сказать, ведь отец застал ее стоящей на полу на коленях с инструментами в руках.

В его голосе звучала суровость, означавшая, что он все еще не простил дочери ее тайных отношений с Бетховеном.

— Могу я узнать, чем ты занимаешься?

— Отец, почему вы входите в мою комнату без стука?

Дон Леандро де Касас пренебрег вопросом дочери, решительно прошел вперед и потрогал доску, которую она пыталась приподнять.

— Доска плохо прибита? Из-за такой доски я чуть не разбился насмерть в прошлом месяце. Я скажу кому-нибудь из парней, чтобы пришли сюда и исправили.

— Я могу это сделать сама, отец.

Дон Леандро пытливым взглядом обвел спальню дочери и увидел лежащие на столе нотные листы.

— Сегодня утром я говорил с герром Гельрихом, и он сказал, что у тебя заметные успехи в гармонии и контрапункте.

За секунду до того, как ответить, Беатрис поняла, что лучше бы ей было промолчать.

— Потому что у меня был хороший учитель, отец.

Призрак Бетховена на несколько секунд появился в комнате. Затем дон Леандро, нахмурившись, повернулся и вышел, захлопнув за собой дверь.

Беатрис слышала, как отец спускается по лестнице, это означало, что он собирается выйти на улицу. Она подошла к окну, чтобы убедиться, что он и в самом деле это сделал, и только когда увидела, что он направился к Хельденплац, возобновила свои попытки приподнять доску.

С помощью инструментов она в пять минут вытащила гвозди из двух досок и убедилась, что между балкой и настилом пола в самом деле достаточно места, чтобы спрятать там объемистую рукопись Бетховена. Она вытащила партитуру из-под матраса, спрятала под полом, снова прибила доски и, чтобы надежно обозначить место тайника, сделала на одной из досок глубокую метку в форме буквы «В». Направляясь к конюшне, чтобы вернуть на место инструменты, она услышала ржание коня, возвращающегося с арены, на которой липицианы развлекали жителей Вены своими традиционными представлениями.

Воспользовавшись отсутствием дона Леандро и вопреки всем его инструкциям (ветеринар, опасаясь травм и стрессов, запрещал наездникам зря утомлять лошадей), Франсуа Робишон де ла Гериньер оседлал Инситато II, прервав его одиночное содержание во внушительном закрытом манеже, где проводились знаменитые показы липицианов. Это помещение было столь величественно и красиво, что его использовали во время последнего Европейского конгресса для обедов и парадных приемов представителей стран-участниц. Прямоугольный белый зал с балюстрадами вдоль обоих этажей длиной пятьдесят пять и шириной восемнадцать метров вмещал до десяти тысяч зрителей. Днем свет лился в большие окна, числом более двух дюжин, а вечером, чтобы осветить огромное помещение, зажигались сотни и сотни свечей, вставленных в рожки четырех гигантских люстр на потолке высотой семнадцать метров.

Все в Испанской школе верховой езды знали, что открытые для публики тренировки липицианов проводятся утром. Выводить их на арену вечером без разрешения дона Леандро было строжайше запрещено. Поэтому Беатрис, приблизившись к манежу со стороны балюстрады нижнего этажа, крикнула:

— Узнает мой отец, он тебе покажет!

Робишон не сразу увидел Беатрис, ему пришлось несколько секунд вертеться в седле, чтобы определить, где она, потом он приблизился к ней рысью, сияя слащавой улыбкой:

— Беатрис! Ты уже совсем выздоровела? Твой отец сказал мне, что ты хвораешь.

— Тебе надо интересоваться не моей хворью, Франсуа, а здоровьем своего коня. Мой отец…

— Твой отец хорошо разбирается в лошадях, не отрицаю, — довольно жестко перебил ее наездник, — но это я провожу по четыре часа в день на спине у Инситато Второго.

— Я знаю, но…

— Дай мне закончить. На прошлой неделе во время Большой кадрили конь не выполнил в совершенстве движений, которым был обучен. Это выставляет меня в дурном свете.

Большая кадриль, которую исполняли шестнадцать лучших липицианов Школы, была самым знаменитым номером всего показа, прекрасно поставленным «балетом», который кони исполняли в такт игре придворного оркестра.

— Кроме того, — продолжал он, — когда конь утомлен или встревожен, это сразу заметно. Как по-твоему, Инситато не в форме?

Секунду помолчав, Беатрис окинула взглядом коня и сказала:

— Нет, мне кажется, он в превосходном состоянии. Но я хочу, чтобы ты сейчас же вернул его в конюшню.

Сильный характер девушки привлекал Робишона, она казалась ему диковатой, но с этим, как он полагал, он сумеет справиться. Поэтому он промолвил:

— Я верну Инситато в конюшню сию же минуту с одним условием: ты сядешь рядом со мной на коня, и мы поедем туда вместе.

— Думаешь, я боюсь забраться на коня? — спросила девушка.

— Нет, думаю, что ты боишься меня.

Беатрис несколько секунд колебалась.

— Чтобы мне целую неделю не выносить ярость отца из-за того, что могло бы случиться с Инситато, я готова на все. Подожди меня тут, я спущусь на арену в один миг.

— Что ты, Беатрис, ты же в шаге от меня. Неужели ты не решишься спрыгнуть с балюстрады?

— Здесь три метра высоты.

— Не глупи, я тебя поймаю.

Робишон направил Инситато к стене и встал в седле, протягивая руки к Беатрис, чтобы она могла прыгнуть с балюстрады прямо в его объятия.

— Не достаю, — сказала девушка, держась одной рукой за балясину, а другой почти касаясь перчатки всадника. — Давай не будем валять дурака, лучше я спущусь по лестнице.

— Ты должна доверять мне и решиться на небольшой прыжок, — ответил Робишон. — Но, конечно, если ты боишься…

Беатрис, не желая обнаруживать страха перед всадником, прыгнула в его протянутые руки так внезапно, что они оба чуть не упали на пол манежа, а конь пошатнулся.

Когда они вдвоем оказались на спине у коня, Робишон помог Беатрис усесться сзади, а сам крепко натянул поводья.

— Все в порядке? — спросил Робишон таким тоном, будто это не он чуть не свернул себе шею минуту назад.

— Конечно, в порядке. Давай отведем Инситато на место.

Робишон пришпорил коня, чтобы тот двинулся с места, но Инситато, не привыкший к тому, что на спине у него сидят двое, мгновенно встал на дыбы, подняв передние ноги почти на высоту балюстрады. Беатрис оказалась не готова к этому и скатилась на пол.

Такое падение могло бы кончиться переломом ключицы и нескольких ребер, но Беатрис тут же вскочила, стряхивая песок с одежды.

— Ты ничего не сломала? — с тревогой спросил наездник, спешившись, чтобы помочь девушке встать.

— Я сильно стукнулась, но отец научил меня падать с лошади еще в детстве, поэтому я не свернула себе шею.

— Этот проклятый Инситато до сих пор не научился обращаться с дамами.

Робишон сильно ударил коня по морде. Конь обнажил зубы и стал надвигаться на своего наездника.

— А ты до сих пор не научился обращаться с конем, — в негодовании сказала Беатрис. — Нужно, чтобы животное уважало тебя, а не боялось.

Девушка нагнулась, чтобы подобрать свисавшие поводья, и конь, занявший оборону после оплеухи, которую дал ему Робишон, испугавшись ее движения, укусил ее в шею.

Ранка была пустячной, и Беатрис, боясь, что Робишон снова обрушится на коня за то, что тот на нее напал, обратила на укус меньше внимания, чем следовало.