10-я симфония - Йозеф Гелинек

В ожидании возвращения музыканта Мараньон приказал подать легкие закуски, и гости теперь беседовали друг с другом с бокалами в руке, собравшись в большие или маленькие группы и разойдясь по просторному салону, который временами служил концертным залом. Звукоусиливающая аппаратура негромко, не мешая разговорам, воспроизводила один из последних квартетов Бетховена.

Вокруг хозяина собрались князь Бонапарт, который на этот раз смог принять приглашение, женщина средних лет — ее Даниэль как будто видел в тот вечер, когда Томас давал свой последний концерт, — и судья Родригес Ланчас.

Дуран еще не приехал.

— С Сусаной ты знаком, — сказал Мараньон, приглашая Даниэля присоединиться к своей компании.

— Ну конечно, — подтвердила судья, прежде чем расцеловаться с молодым человеком. — Даниэль помогает мне в расследовании, которым я сейчас занимаюсь.

И, не успел хозяин представить Даниэля остальным гостям, как женщина, о которой Паниагуа впоследствии узнал только, что ее зовут Нельси и что она замужем за генеральным директором испанского отделения международной компании прохладительных напитков, резко сменила тему разговора:

— Кстати о следствии. Кажется, в связи с делом Томаса еще никто не задержан. На мой взгляд, это позор. Будь мы европейским государством, как нас уверяет нынешнее правительство, я уверена, убийца уже сидел бы за решеткой.

Последовало напряженное молчание.

То ли эта женщина не знала, что делом Томаса занимается донья Сусана, и потому сморозила глупость, то ли она намеренно бросила судье вызов. Замешательство длилось не больше нескольких секунд, потому что донья Сусана не колеблясь ответила:

— Позвольте пояснить вам, сеньора, что перед вами человек, ведущий следствие, о котором вы только что упомянули.

Создавалось впечатление, что если бы не частичный паралич лицевых мышц, она бы оскалилась собеседнице в лицо.

— Я не имела об этом ни малейшего представления, — ответила женщина, не обнаружив никакого смущения от допущенной оплошности. — Прошу прощения, хотя моя критика не затрагивала никого персонально, а относилась к хаосу, который царит в судах после прихода к власти нового правительства.

Мараньон отдавал себе отчет в том, что судье захочется продолжить перепалку, и решил этого не допускать:

— Давай проведем вечер мирно, Сусана.

— Ведь мы пришли сюда, чтобы отдохнуть, — поддержал его Бонапарт. — А не задевать друг друга.

— Да еще в такой вечер, — добавил Мараньон. — Не чувствуешь? В воздухе разлито что-то необычное, можно сказать, зловещее. Наш первый виртуоз ранен, а сейчас две мои дорогие подруги готовы затеять бессмысленный спор.

— Что-то зловещее? — переспросил князь. — Значит, вы суеверны?

Хозяин дома выслушал вопрос Бонапарта с улыбкой.

— Нисколько, милый князь. Напротив, все, связанное с подобными выдумками, меня раздражает. Я хотел сказать, что из-за приближающейся грозы воздух сегодня насыщен электричеством, положительными ионами, а положительная ионизация, несмотря на обманчивое прилагательное, как известно, крайне негативно влияет на людей. Вызывает утомление, раздражительность, бессонницу.

— Дорогой Хесус, — откликнулась Нельси, — как же так, в твоем сказочном доме нет генератора отрицательных ионов?

— Есть, Нельси, но мы так нещадно его эксплуатировали, что бедняга сегодня забастовал. Так что остается дожидаться, когда пройдет гроза.

Секретарь Мараньона неслышно подошел к нему сзади и что-то прошептал на ухо.

— Прекрасная новость. Хайме сказал, что с Абрамовичем все в порядке и мой шофер везет его сюда.

И, посмотрев на часы, добавил:

— Уже очень поздно. Но еще есть время, чтобы наша звезда сыграла, по меньшей мере, последнюю сонату, написанную Бетховеном, Тридцать вторую. Даниэль, почему бы тебе не рассказать нам о ней?

— Она написана в до миноре, как все его бурные вещи: Пятая симфония, Десятая, первая часть которой прозвучала здесь несколько недель назад…

— Что, как говорят, стоило этому бедняге жизни, — вставила Нельси.

Судья прикусила губу, чтобы не вмешаться в разговор. Даниэль продолжал:

— Последняя соната Бетховена завораживает по многим причинам, и прежде всего потому, что в ней композитор достиг совершенного слияния двух музыкальных техник, которыми особенно восхищался: фуги и сонатной формы.

— Даниэль, дорогой, боюсь, если ты не объяснишь нам попонятнее, мы так и останемся непросвещенными, — сказала судья.

— Сонатная форма — это способ организации звуков, при котором мелодия, которую музыканты называют темой в основной тональности, противопоставлена, скажем, другой мелодии, которая называется доминантной темой. Это перенос оперной драмы в область абстрактных звуков: представьте Тристана, с одной стороны, Изольду — с другой, и публику, которая ждет, что произойдет с этими двумя персонажами.

— И кто же Тристан в Тридцать второй сонате? — спросил князь.

— Тоновая тема в до миноре. Уверен, что вы ее слышали. — Даниэль промурлыкал три ноты из allegro con brio и по лицам собеседников понял, что они вспомнили мотив. — Таким образом, в Тридцать второй сонате тоновая тема, Тристан, — не просто мелодия, это фуга.

Не успел Даниэль закончить фразу, как порыв ветра распахнул одно из двух больших окон, то, что было ближе к фортепьяно. Звук был таким громким, что одна женщина от испуга пронзительно вскрикнула, а у присутствующих похолодела кровь: казалось, через огромное окно внутрь проникло невидимое и опасное существо.

Двое слуг Мараньона мгновенно закрыли окно, гости мало-помалу вернулись к своим разговорам, но когда Мараньон и его друзья спохватились, князя с ними уже не было.

— Как невежливо, — заметила Нельси.

Мараньон нагнулся, чтобы поднять с пола сухую ветку, занесенную ветром, и сказал:

— Ну вот, теперь вы не станете отрицать, что ночь бетховенская. Вот и все, что осталось от бедняги Бонапарта.

— Наверное, пошел за выпивкой, — сказала Нельси. — Князь вовсе не так сух, как эта ветка. Он выпил три стакана водки с лимоном, прежде чем присоединился к нам.

Мараньон не слышал бестактного комментария, он отошел от группы, чтобы встретить Дурана.

Мужчины, не видевшие друг друга несколько месяцев, обнялись, затем Мараньон, взяв новоприбывшего под руку, подошел с ним к своей группе.

— Не знаю, знаком ли ты с Сусаной, — сказал хозяин дома. — Мы подружились, потому что племянник моей жены, судебный врач, служит в том же суде, что и она.

Дуран, казалось, не слушал, жадно осматриваясь по сторонам.

— Он играл здесь?

— Кто, Томас? Нет, в смежном зале, он больше. С той ночи им не пользовались.

— До сих пор неизвестно, кто мог это сделать?

Судья вступила в разговор раньше, чем успела отреагировать Нельси:

— Нет, но мы его поймаем. Уже много лет для полиции не существует границ. Даже если убийца Томаса сейчас находится, скажем, во Франции, судебная полиция этой страны будет отвечать за то, что безжалостный преступник до сих пор, несколько недель спустя после совершения преступления, живет как ему заблагорассудится, оставаясь безнаказанным.

Никто не отреагировал на слова судьи, поскольку в этот момент торжественно возвратился Абрамович с узкой полоской пластыря на правой брови. Часть приглашенных, увидев его в дверях, зааплодировала, а Мараньон, обменявшись с музыкантом несколькими словами, с озабоченным видом вернулся к своей группе:

— Небольшая заминка. Он будет играть Тридцать вторую, но только что сказал мне, что хочет играть по нотам.

Дуран недовольно вздернул правую бровь:

— По нотам? Значит, слухи верны. Абрамович, игравший эту сонату тысячу раз, переживает кризис и может прекратить концертную деятельность, как это случилось с Горовицем.

Дуран имел в виду нервный срыв знаменитого пианиста Владимира Горовица в 1953 году, из-за которого он на двенадцать лет перестал выступать с концертами.

— Сейчас не время рассуждать о его карьере, — сказал Мараньон. — Он только что спросил меня, есть ли здесь кто-нибудь, кто сможет переворачивать страницы. Даниэль, ведь ты сумеешь?

Даниэль замялся, хорошо понимая, о чем просит хозяин дома. Чтобы переворачивать страницы пианисту, требуется не только умение читать ноты, но и абсолютная сосредоточенность, чтобы не опередить музыканта, но и не опоздать в решающий момент, любая рассеянность может иметь роковые последствия. Переворачивать страницы Абрамовичу, который был не только фигурой мирового значения, но и самым странным и эксцентричным пианистом последнего десятилетия, было настолько рискованно, что Даниэля бросило в дрожь при одной только мысли об этом.

— Даниэль, нет никого, кто знал бы Тридцать вторую сонату так, как ты, — настаивал Мараньон. — Если ты не согласишься, мне придется объявить, что концерта не будет.