10-я симфония - Йозеф Гелинек

— Даниэль, нет никого, кто знал бы Тридцать вторую сонату так, как ты, — настаивал Мараньон. — Если ты не согласишься, мне придется объявить, что концерта не будет.

— Хорошо, — сказал Паниагуа, набравшись храбрости. — Постараюсь быть на высоте.

Мараньон проводил Даниэля к сцене и представил Абрамовичу, который, что было для него характерно, не обменялся с ним рукопожатием. Пианист показал Даниэлю ноты и полушепотом дал несколько указаний, которые тот выслушал с серьезным видом.

Публика заняла места. Пианист был освещен верхним светом, зал тонул в полумраке. Пока Абрамович усаживался на табурет, Даниэль тактично расположился в стороне, на втором плане.

Именно в этот момент, за несколько секунд до начала концерта, разразилась наконец гроза, надвигавшаяся уже несколько часов.

Подобно фотографической вспышке молния на секунду осветила затемненный зал, и в этом внезапном свете Даниэль вдруг заметил в одном из первых рядов судебного врача Фелипе Понтонеса, смотревшего на него, а не на пианиста.

Гром не заставил себя ждать и, казалось, потряс виллу Хесуса Мараньона до самого фундамента.

Еще до того, как пианист взял ноту, сверкнула вторая молния, на долю секунды позволив Даниэлю заглянуть в дальний конец зала, где с измученным видом стоял почти неузнаваемый князь Бонапарт. Судья, сидевшая в первом ряду и прекрасно видевшая Даниэля несмотря на то, что он не был освещен, повернула голову, видимо, заинтересовавшись чем-то в глубине зала.

При свете мелькавших одна за другой молний Даниэль со своей удобной позиции на сцене различал лица других приглашенных на концерт — например, Софи Лучани в коктейльном платье из темного атласа, чувственно облегавшем ее изящную фигуру, или княгиню Бонапарт, одетую по случаю концерта в вечернее платье серебристо-серого цвета с круглым вырезом.

Все сосредоточенно слушали игру Абрамовича, который начал концерт неожиданным образом, намеренно опустив медленное вступление, полное текучих и мрачных уменьшенных септаккордов, и решительно начав прямо с темы фуги в до миноре. В полном соответствии со своей репутацией эксцентричного пианиста Абрамович принялся за allegro con brio ed appassionato[25] с таким спокойствием, что потрясающая музыка Бетховена при столь медленной игре теряла свою устремленность вперед и свою структурную связность, превращаясь в застой звуков. Даниэль слышал о своеобразной позе Абрамовича перед клавиатурой, но сейчас, сидя в нескольких сантиметрах за его спиной, мог рассмотреть ее во всех подробностях: кисть почти все время расположена ниже клавиш, пальцы, берущие аккорды, необычно выпрямлены, мизинец правой руки отставлен, пока не потребуется ударить по клавише, но вдруг оказывается в нужном месте, словно хвост скорпиона.

Паниагуа, довольный тем, что успешно справляется со своей сложной миссией, не мог, однако, не вспомнить фразу одного известного пианиста, которым восхищался. Тот утверждал, что предпочитает традицию, согласно которой шедевр указывает исполнителю, как его играть, а не исполнитель пьесе, как она должна звучать, или композитору, как он должен сочинять.

И тут началось…

В первом ряду яростно и пронзительно, как голодный ребенок, зазвучал мобильный. Было темно, и Даниэль далеко не сразу узнал человека, только что прервавшего концерт, но впервые в жизни благословил сигнал телефона: причудливые ritardandi[26] и accellerandi[27] Абрамовича разрушали Тридцать вторую сонату Бетховена подобно молотку обезумевшего венгра, в 1972 году набросившегося на «Пьету» Микеланджело с криком: «Я воскресший Христос!»

В первом ряду судья Родригес Ланчас, сидевшая рядом с Мараньоном, отчаянно рылась в сумке в поисках мобильника, который забыла выключить перед началом концерта.

Звук был сильным и продолжительным, и пианист, который сначала решил продолжать игру, полагая, что хозяин телефона быстро справится с помехой, теперь прервал исполнение и праздно дожидался, когда найдут мобильник.

Донье Сусане пришлось вытряхнуть содержимое сумки на пол, потому что телефон, наподобие глубоководных существ, живущих в океанских пещерах, завалился в какое-то дальнее отделение и никак не желал выбираться оттуда.

Электронный нарушитель спокойствия в конце концов был выключен Мараньоном — судья так разнервничалась, что не могла нажать нужную кнопку. Затем он, прежде чем концерт возобновился, помог донье Сусане снова засунуть в сумку бесчисленные предметы, которые находились в ней раньше: бумажник, кошелек, айпод, клинекс, влажные салфетки, еще один ключ, с головкой в форме клеверного листа, пилку для ногтей, футляр с ножницами, нитками, заколками, несессер с ибупрофеном, пластырем, тампонами, фломастер, расческу, губную помаду, духи, заколку для волос, зеркальце, очки с диоптриями, жвачку и два пакетика сахарина.

Абрамович прикончил концерт — по мнению Даниэля, лучшего слова не подберешь — ариеттой и вариациями из второй и последней части. Но после концерта присутствующие разговаривали не столько о музыке, сколько о совершенно необъяснимом случае с мобильником, главную роль в котором играла судья.

Гости разделились на две партии. С одной стороны, на тех, кто считал непростительным, что донья Сусана не только забыла выключить телефон, но и около минуты не могла его отключить, чем заставила пианиста прервать игру. С другой стороны, на тех, кто пережил нечто подобное и готов был поддержать судью в неприятный момент, причиной которого, без сомнения, была ее собственная рассеянность. Первые, возглавляемые неотразимой Нельси, демонстрировали свое презрение, бросая на донью Сусану ядовитые взгляды — примерно так глядят на пса, написавшего на ковер. Другие подходили к группе, в которой была судья, и пытались утешить ее замечаниями вроде «с каждым бывает» или «забавное воспоминание об этом вечере».

Даниэль, которого хозяин дома поздравил с безупречным выполнением его миссии по переворачиванию нот для эксцентричного пианиста, почти не слышал похвал, озадаченный странным происшествием, свидетелем которого только что стал. Официант с подносом подошел к их группе, но прежде чем кто-нибудь успел взять бокал, прошел дальше. Даниэлю показалось, что официант в последний момент предпочел другую группу, повинуясь почти незаметному кивку хозяина дома.

Не приходилось сомневаться, что, несмотря на поддержку своих сторонников, судья была подавлена случившимся, и ей не стало лучше, пока она не выпила джин с тоником, который Мараньон попросил принести лично для нее.

Прошло около двадцати минут после странного случая с официантом, и судья вдруг почувствовала себя дурно. Первым на это обратил внимание сам Мараньон, предложивший ей подойти поближе к открытому окну — сейчас воздух был насыщен благодатными отрицательными ионами — подышать свежим воздухом.

— Возможно, так подействовал джин с тоником, — сказала судья.

— Может быть, хочешь прилечь? — предложил Мараньон. — Скорее всего, от пережитого стресса у тебя резко упало давление.

— Да, пожалуй, мне стоит прилечь. Меня ноги не держат, и…

Донья Сусана не договорила фразу.

Словно кислород внезапно перестал поступать ей в мозг, она начала крениться, но Мараньон вовремя поддержал ее за спину и не дал упасть.

Уложив судью на помост, Мараньон первым делом заставил отойти десяток любопытных, которые сразу же столпились вокруг бесчувственной женщины, мешая доступу свежего воздуха.

— Отойдите, пожалуйста! Ей нечем дышать! — кричал хозяин дома.

Тут же появился судебный врач Фелипе Понтонес, который, указав Мараньону, что ноги судьи нужно положить повыше, чтобы облегчить приток крови к мозгу, стал отодвигать людей руками, словно служащий токийского метро. Правда, у Понтонеса не было белых перчаток, как у японских полицейских, к тому же действовал он с такой энергией, что было ясно: рано или поздно драки с кем-нибудь из мужчин, которых с такой силой «рассеивает», не миновать.

— Положите ее на бок, — распорядился Понтонес. — Чтобы язык не попал в дыхательное горло.

В какой-то момент, когда Мараньон, следуя указаниям врача, поворачивал судью на правый бок, один из присутствующих в ответ на грубое поведение Понтонеса так толкнул его, что тот с шумом грохнулся на пол.

Увидев это, Мараньон поднял на руки судью, чье лицо оставалось мертвенно-бледным, и сказал своему секретарю, вдруг возникшему из ниоткуда:

— Приготовь машину, Хайме. Я отвезу донью Сусану домой.

Пока Мараньон шел к выходу с бесчувственным телом судьи в руках, напомнив Даниэлю отца девушки, задушенной чудовищем-Франкенштейном, судебный врач Понтонес с ртом, разинутым наподобие человекоподобной черепахи, силился освободиться от человека, весившего в два раза больше и решившего именно сейчас, в присутствии своей жены, преподать ему урок.