Страницы Миллбурнского клуба, 1 - Слава Бродский

Может, всё – майя, душа моя?

Майя? Майя, майя моя?

Всё – иллюзия, всё – тень теней?

А, может, идея, что всё – иллюзия –

Тоже иллюзия?

 “Mundus vult decipi”*

«Я сам обманываться рад»,

 “Сredo, quia absurdum!”**

Неужели ты не душа моя –

майя моя, душа моя?

                        *  *  *

Письмо из Нью-Йорка к г-же*** о сущности любви

Что такое Любовь?

где она появляется?

                           в чем она проявляется?

проверяется, измеряется?

Бегаем, думаем, как бы ее найти,

как вещь, по интернету,

                           нажав на кнопочку мышки,

Заказав себе суженую, как пиццу!

Божество не продается,

               неподвластно шатким нашим планам,

                           моря не запрудить,

 с наводнением не договориться сделкой!

Любовь определяет нас,

               а не мы ее:

Нет формулы, нет логики,

               нет рецепта, нет причин.

Любовь – не поезд,

               послушный расписанию,

Будто место любви

               себе забронируешь!

Любовь, это –

               добровольно сесть,

                           куда – Бог весть,

               по прихоти Его Чести – Рока –

В скорбь или радость, кто знает?

 «Глаза слепые – лишь сердце зорко».

               Ликуя, надень уж на сердце повязку.

«Любовь зла, полюбишь и козла».

               Танцуя, скорее заковывай себя.

Все нужно потерять,

               только так, друг мой, смеем вдруг понять

                           мудрейшую глупость, святейшую хрупкость,

столь спокойное,

               столь сокрушающее знание:

                           без тебя не хватает меня.

Объясни сперва логикой

               куколку бабочки, полет червя к Богу,

                           восхождение

               к звездам, светилам надежды –

 комка бессознательной грязи!

Любовь – не прикрытие

                           от одиночества,

                                       не контракт, не удобство,

                                                   не секс, не лечение ран,

                           не решенье «очажных вопросов»,

               не семья, не сочувствие,

 и даже не страсть, нет!

 (Из нитей таких

               «проповедей выгоды»

               все разводы, друг мой,  сшиты),

Но это пустое словечко, “Love”,

               этот жалкий ноль в теннисе,

               мигом убиваемый цветок,

   в песню превращая Время,

Жизни усмиряет бремя.

И скоро, когда настанет день,

               скоро, когда уж нас не станет,

Когда отдохнет и наша тень

               и смерть больше не обманет,

Благобоязненно благоговея пред Божьим

               послом

в лице Твоем,

Не будет страшно!

               Бесшабашно

                           Любовь сама решит,

куда наш плот

в океане денется,

И сбросив багаж,

весь выбор наш –

               лишь

в славном отсутствии

                           выбора!

                                                        *     *     *     *     *

Нет таких шмоток, нарядов и шляпок,

Брильянтов, роскошных духов склянок,

Нет таких Фиджи и Фив и Флоренций

(Как розы, даже Рим, вечный город, меркнет),

Нет ни жестов, ни подарков, тебя достойных...

...Смотри! Сверкает в беззвездном небе

Златой Юпитер, бог торжеств,

Владыка, щедрый Громовержец –

И тот, всевластный, сдается,

Всесильный, – молчит

(Одинок, как бездетный на похоронах),

Как музыка без нот, как Бах на словах:

Тщетны слова, дела – к нулю.

…Как передать, как я люблю?

Бессонница

В самой смерти ночи,

Далеко до зари,

В сиянии мягком Ориона,

Меня будил какой-то ноющий, скребущий, резкий звук –

То ли ветер, то ли пляска пустых банок и склянок,

собранных бездомными,

Растасканных в мешках по мертвым улицам.

Я ерзал, отвернулся,

Как испуганный страус, спрятал голову под подушкой –

А звук все громче и громче.

Разъяренный и истощенный,

Думал даже в полицию позвонить с жалобой:

Мешают рыдать пересмешникам!

Я встал, подошел к окну… И понял:

Мне мерещится, меня никто не будит –

Ни ветер, ни фантом бродячий.

Стучит лишь сердца боль живая,

Тоска по тебе,

По тебе, долгожданная,

В самой смерти ночи,

Далеко до зари,

В мягком увядании Ориона…

Без тебя я – такой же бродячий бездомный,

Бессонный, голодный ребенок,

Ослепленный увяданием Ориона…

А тоска моя по тебе,

Долгожданная, несказанная,

Острее ветра, голоднее бродяги,

Так и ноет в самой смерти ночи,

В самой бездне души,

Укоряя твоим отсутствием.

                    *   *   *   *   *

Верь, верь, душа моя,

Верь снам и счастью наяву.

Пусть всё – иллюзия.  В бреду

Вся истина, душа моя.

Верь, друг: вдруг цель найдет Стрелец.

Верь, что страданиям есть конец,

Верь, что любовь на свете есть.

Верь, верь, душа моя!

День Лицея – день независимости души

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он как душа, неразделим и вечен

Неколебим, свободен и беспечен,

Срастался он под сенью дружных муз.

Куда бы нас ни бросила судьбина

И счастие куда б ни повело,

Всё те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село.

My friends, how beautiful our union is!

Eternal like the soul, it can’t be broken.

It withstands all, free, careless and outspoken

Our links were formed by friendship and the Muse.

Where’er we’re cast by Fate, whate’er it’s storing

Wherever happiness might let us roam

We’re still the same: the whole world’s strange and foreign

And Tsarskoye Selo is our true home.

Почти 200 лет назад (19 октября по старому стилю, или 31 октября по новому стилю) Александр Сергеевич Пушкин был принят с 29-ю другими мальчиками в Царскосельский Лицей, основанный Александром I в Летнем императорском дворце. Шесть лет невыездной учебы предоставлялись бесплатно молодым дворянам, предназначенным «к важным частям в службе государственной». Царь пожертвовал этому элитарному учебному заведению свою личную библиотеку. Школа была абсолютно передавая. Телесные наказания запрещались, что было в то время редкостью (сравните с воспоминаниями Диккенса). Среди педагогов были смелые либералы: профессор нравственных наук Куницын, соединявший резкое осуждение крепостного права с учением о «естественном праве» и доктринами Адама Смита, а также преподаватель французского, который вообще был братом французского революционера Марата.

19 октября состоялась торжественная церемония открытия Лицея.  Вот именно эту церемонию мы сегодня отмечаем. Но примечательно вот что: как только закончилось пышное торжество, юные лицеисты тут же выбежали во двор, и начался веселый бой снежками. С первых дней шаловливость боролась с государственностью. Тесно связанные между собой лицеисты пробуждали друг в друге дух резвой мальчишеской вольности, радости, игривого соперничества и доброго юмора – именно их резвость была основой их преданности высшим целям в жизни: свобода, честь, дружба, любовь и искусство – ценности, которые потом назоут «духом Лицея».

С младенчества дух песен в нас горел,

И дивное волненье мы познали;

С младенчества две музы к нам летали,

И сладок был их лаской наш удел:

Since youth, in us Song’s spirit ever burned,

With a divine disquiet us inspiring

Since youth towards us two Muses fleet came flying

Sweet was our lot caressing them in turn.

Довольно смелая программа обучения в Лицее включала в себя: «1. грамматика: изучение русского, латинского, французского и немецкого языков; 2. нравственные науки: религия, философия, этика, логика; 3. математические и физические науки: алгебра, физика, тригонометрия; 4. исторические науки: история России и иностранных государств, география, хронология мира; 5. основательное знание литературы: чтение лучших авторов, правила критического анализа, риторики; 6. изобразительные искусства, к тому же гимнастика, каллиграфия, рисование, фехтование, танец, искусство верховой езды, плавание…»

Если бы Пушкин серьезнее относился к учебе, то он бы мог стать, как князь Горчаков, сначала первым в классе, а потом, чего доброго, канцлером Российской Империи.  Но в своих «Записках о Пушкине» декабрист и ближайший друг поэта Иван Пущин (любимый «Жанно») вспоминал:

 «Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали, всё, что читал, помнил, но достоинство его состояло в том, что отнюдь не думал выказываться и важничать, как это часто бывает в те годы… Напротив, все научное он считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья или бросать мячик…»